Алиса Акай - Слуга [СИ]

— Ты сможешь разобраться на месте? — уточнил Марк.

Кир пожал плечами.

— Надеюсь. Сперва мне надо проверить основные контуры. Если есть серьезные повреждения, это сразу будет заметно. Пройдусь по симфатической вилке… Это не займет много времени.

Кир сел на расстоянии пары шагов от серва, по-турецки сложил ноги и закрыл глаза. Лицо его разгладилось. Несколько секунд было видно, как под тонкими бледными веками движутся глазные яблоки, потом и это движение прекратилось. Мне даже стало казаться, что Кир не дышит. Вокруг него не появлялось никаких огней, не было запаха, не раздавались громогласные или жуткие звуки. Кир выглядел умиротворенно заснувшим в нелепой позе.

Неожиданный транс повлиял на его лицо — исчезли упрямые складки у губ, разгладился лоб. Вечно нахмуренные брови приняли естественное положение. Лицо Кира без сомнения было лицом женщины и сейчас мне казалось странным, что в момент первой встречи я могла принять его за мужчину. Что-то жесткое было в нем, какая-то скрытая мужская искра, но сейчас перед огромной стальной статуей, застывшей в неподвижности, замерла хрупкая фигура девушки. Может быть, излишне худощавой, с выдающимися острыми лопатками, неразвитой грудью, неаккуратной прической — но это была девушка. Я смотрела на ее красивое дерзкое лицо с волевым подбородком и правильным носом, смотрела и чувствовала, что теряюсь окончательно.

Марк упоминал то ли про несчастье, то ли несчастный случай, когда говорил о Кире. Что же это могло быть? Случилось это с ним до рожденья или после? В детстве или уже в зрелом возрасте? Что могло случится с человеком чтоб облик его так изменился, оставив неизменным мироощущение? Болезнь? Побочный эффект каких-то чар? Собственная прихоть?

Я повернулась к Марку, но тот поймал мой взгляд и молча поднес к губам указательный палец. Видимо, несмотря на внешнюю отрешенность Кир чувствительно воспринимал окружающее в момент работы.

В детстве, как и всякий обычный ребенок, я полагала, что чародей за работой — необычайно захватывающее зрелище. Вспыхивают и гаснут разноцветные звезды, колышется земля, по стенам бегут причудливые тени… Уверенности моей хватало лет до десяти, после этого вера в волшебников и чудеса куда-то запропастилась, оставив взрослое уже понимание — чародей не маг, а его чары не волшебство, это просто человек, делающий свою работу. Он не носит большой белой шляпы, не использует посоха с шаром на конце, не произносит заклинаний. Он даже не может вызвать молнию или дождь. Таинственное обернулось обыденностью, как мокрый камешек, выловленный своими руками из прохладной глубины моря, высыхая, теряет свою красоту, превращается в грубый неотшлифованный кусок бесполезной породы. С тех пор я не любила чародеев, видимо по-детски не смогла простить им этого предательства. Дети многое способны забыть, но предательство — никогда.

Я рано начала читать. Мои родители охотно приучали меня к книгам и отцовская библиотека надолго стала моим обиталищем, где я способна была пропадать целыми днями напролет. Из-под одеяла поутру нежные руки кормилицы выдергивали меня с книжкой. Книжку же забирала мать, когда я пыталась украдкой читать за завтраком. Книги стали моими подругами и учителями, и надолго вытеснили из моей жизни настоящих людей из плоти и крови, которые всегда казались мне чрезмерно скучными и чрезмерно навязчивыми.

Несомненно я росла вздорным, странным и нелюдимым ребенком.

Когда мне было десять лет, родители решили, что мной надо заняться. Наш медвежий угол не располагал ни к хорошему обучению, ни к надлежащему воспитанию — отцовская библиотека при всех своих достоинствах не обладала надлежащими качествами. Родители же занялись мной вполне серьезно.

Трапезунд. Город моря, город ромейской славы, он казался мне настолько огромным, точно знакомый и привычный мне мир взяли какие-то исполинские руки и растянули в разные стороны на миллионы-миллионы километров. Все понятное и вроде бы знакомое, но как же много, как далеко…

Тогда я по-настоящему познакомилась с чарами. Теперь уже без помощи книг. Их было много, они были повсюду. Протяни руку — и найдешь что-то зачарованное. Хронометр отца. Можно взять его, хоть он и тяжеленный, приложить ухо к серебряной крышке, украшенной вензелем, и услышать внутри ровный перестук зачарованной стрелки, которая день и ночь отсчитывает мгновенья. Хронометр был дорогой, отец говорил, что чар в нем хватит лет на двадцать. Или радиофон. Большая коробка со множеством верньеров и шкал, сложная настолько, что я и трогать ее не решалась. По вечерам родители включали ее и сквозь треск, похожий на тяжелый зимний ветер, гудящий в ушах, я слышала голоса незнакомых людей — они рассказывали родителям о чем-то, а иногда и пели. Когда мы переехали, родители почти перестали пить чай — всех новых знакомых и папиных сослуживцев смешил пузатый словенский самовар, восседавший на столе, огромный и блестящий, точно стратиг на плацу. У нас появилась турка, маленькая и блестящая. Она могла варить кофе и сама останавливалась, когда заканчивала. Но смотреть за ней было неинтересно. Кукла соседской девочки, такая дивная кукла, что у меня внутри аж обмирало что-то, стоило ее увидеть. Кукла могла открывать и закрывать васильковые глаза, а если ее немножко потрусить, кричала тонким голосом «Мама!». Чары, заключенные в ней, стоили недешево, мечтать о такой кукле не было никакого толку.