Елена Грушковская: Нить Ариадны[СИ, книга не издавалась]

И всё-таки она ощущала себя гостьей, к которой приглядываются. Нет, её не рассматривали в буквальном смысле: мужчины занимались своими делами, а ей было позволено просто находиться рядом. От неё ничего не требовали: хочешь — помогай, хочешь — бездельничай и наслаждайся природой. Но совсем ничего не делать Ариадне было всё же неловко, и она вызвалась почистить картошку. Ей доверили это дело. Сидя на траве и снимая с картофелин длинные спирали кожуры, она чувствовала, как руки Влада касаются сзади её волос.

— Русалка ты моя… Как ты?

— Нормально, — проронила она.

— Здесь хорошо, правда? — Он нюхал её волосы, смешно сопя у неё за ухом.

— Угу, — был её ответ.

Его руки начали легонько массировать её напряжённые плечи.

— Расслабься. Просто получай удовольствие от общения с природой. На мужиков не обращай внимания и никого не бойся. Ты здесь — со мной.

Спираль кожуры прервалась и упала.

— В качестве кого?

— Моего друга, конечно.

Сердце заныло. Выжженные на нём слова «просто друг» хоть и зажили уже, и корочка сошла, оставив шрамы, но боль не уходила. На плечо лёг подбородок Влада.

— Ты понимаешь, что значит — друг? Это — самый близкий человек… Не менее близкий, чем возлюбленный или возлюбленная. А иногда и ближе. — И, видимо, чтобы рассмешить Ариадну, Влад пофыркал по-ежиному ей на ухо. — Рыбёшка ты моя маленькая…

Ей было щекотно и тепло, но сердце ныло — сладкой болью, пополам с нежностью. Да, близость душ — это прекрасно, но глупому сердцу было мало. Оно требовало человека-солнце в своё единоличное распоряжение, чтобы он принадлежал только Ариадне и никому более… Чтобы только её называл рыбёшкой и Русалочкой, чтобы только её волосы он гладил и только ей на ухо пел ежиные песни. Неразумное сердце оказалось собственником, эгоистичным и ревнивым, не говоря уже о теле, первобытные инстинкты которого было трудно обуздать и сердцу, и душе, и разуму.

Уха получилась вкусной. Сосны шептали над головой, убеждая её понять что-то, что она пока не в силах была понять, река звала вдаль. Что будет, если войти в её воды? Может ли она забрать её память, её чувства? Смыть их? Стать Летой…

На ночь все разошлись по палаткам — по двое. Для Ариадны взяли отдельную, дабы она не смущалась в мужской компании. Но, как ни крути, она всё равно смущалась и чувствовала себя чужой. Точнее, не чужой, а ребёнком среди взрослых. Ох уж эти загадочные взрослые, со своими «заморочками», непостижимыми детскому уму…

Желая ей спокойной ночи, Влад поцеловал её в нос, а она его — в глаза и брови. Он жмурился, как довольный кот, и Ариадна не удержалась от соблазна почесать его за ухом.

Она всегда плохо спала в непривычной обстановке, да и впечатлений сегодня было достаточно, чтобы надолго взбудоражить нервы. Образ реки стоял перед глазами, а земля куда-то уплывала из-под неё. А потом она услышала шёпот. Невнятный, слов не разобрать, очень холодный и пугающий. От дрожи первая дрёма слетела, как шёлковое покрывало, и Ариадна, поёжившись, закуталась потеплее.

Едва глаза закрылись, как снова — он, шёпот, просочился в палатку холодным дуновением. «Я — река, река… Возьму твои печали, смою твою память, войди в меня…»

Тёмная водная гладь блестела под луной, а за ней простиралась даль — бескрайняя, манящая. Уйти, затеряться. Кануть. Раствориться. Не быть, не чувствовать. Вода лизала пальцы ног, ластилась, как кошка, обещая забвение и безмятежность. Ариадна присела, чтобы погладить воду-кошку, и та лизнула ей руку.

А потом приняла в свои прохладные объятия. Подхватила, обласкала, зашептала, убаюкивая, и тихонько понесла… А может, и правда, стать русалкой?.. Тело охватила нега и лень, потом наполнила тяжесть, а со всех сторон слышался шепоток и смех. Её касались лёгкие холодные руки, и голоса звали: «К нам, к нам… останься с нами, забудь всё, мы избавим тебя от боли…» Душа наполнялась прохладным безразличием, а тело — тяжестью, и только на сердце ещё тепло пульсировал ожог — «друг». Холод уже подбирался и к нему, но натянулась и тревожно запела струнка, и сердце дёрнулось, как больной зуб. Боль возвращала к жизни, и холодные руки реки уже не соблазняли, а пугали. Но ноги отяжелели и не хотели шевелиться, а может, их свело судорогой. Вода уже заливала уши и нос. «Борись, борись, не сдавайся! Выплывай!» — приказывала струнка. Она, как горнист, играющий тревогу, посылала по всем нервам спешные приказы, и тело, запаниковав, задёргалось, руки начали грести, ноги наконец тоже вспомнили, как двигаться. Голова вынырнула над блестящей серебристо-лунной поверхностью, холодной, насмешливой и коварной. Струнка пела, и на её зов Ариадна поплыла, изо всех сил отбиваясь от щекочущих речных рук. «Быстрее, быстрее, только бы доплыть, только бы выжить», — в панике стучало сердце.