Бернхард Хеннен: Во власти девантара

Она проводила взглядом воду, убегавшую в небольшое озерцо. Солнечные лучи пронизывали его до самого дна, заставляя вспыхивать яркими красками драгоценные камни, которые заботливо уложила там когда-то сама Нороэлль. Они впитали в себя волшебство источника. Несвязанная магия текла вместе с водой из озера в ручей и уносилась прочь. Снаружи волшебством воды питались лужайки. А ночью луговые феи покидали свои цветы и встречались, чтобы вместе полетать в свете звезд, воспевая красоту Альвенмарка.

Лужайки оделись в цветущие весенние платьица. Мягкий ветерок принес Нороэлль сложный аромат трав и цветов; под деревьями он смешался с мягким запахом липы. Над головой эльфийки шелестела листва, сплетаясь с пением птиц и плеском родниковой воды, подчеркивая звучание песни Фародина и Нурамона.

В то время как Фародину удалось сплести при помощи флейты тонкий узор из звуков, сочетавший в себе все эмоции, порождаемые этим местом, Нурамон возвышал голос над волшебным великолепием и выдумывал слова, от которых Нороэлль чувствовала себя альвом. Она с любовью смотрела на Нурамона, сидевшего на плоском камне у воды, а затем снова на Фародина, прислонившегося к стволу большей из двух лип.

Лицо Фародина было лицом эльфийского князя из древних песен, благородная красота которого была подобна блеску альвов. Липово-зеленые глаза оживляли красоту этого лица, белокурые волосы — мягко обрамляли. На нем была одежда миннезингера, и все — рубаха, брюки, плащ, шейный платок — было сшито из тончайшего красного шелка фей. Только ботинки его были из мягкой кожи гельгерока. Нороэлль посмотрела на его пальцы, плясавшие на флейте. Она готова была целый день наблюдать за их игрой…

И если Фародин воплощал в себе идеального мужчину-эльфа, в отношении Нурамона этого сказать было нельзя. Придворные дамы часто насмехались над его внешностью только затем, чтобы украдкой перешептываться о его особенной красоте. У Нурамона были светло-карие глаза и каштановые волосы, непослушно струившиеся по плечам. В своей одежде песочного цвета он хотя и не походил на миннезингера, но тем не менее представлял собой приятное для глаз зрелище. Вместо шелка он выбрал шерстяные ткани, которые были гораздо менее дорогими, но настолько прочными и мягкими, что, глядя на рубаху и плащ цвета лесной подстилки, Нороэлль хотелось подойти к Нурамону и положить голову ему на грудь. Даже его невысокие сапоги, сшитые из мягкой кожи гельгерока землистого цвета, вызывали у Нороэлль желание коснуться их. Выражение лица Нурамона было таким же изменчивым, как и его голос, которому были подвластны все формы пения и который придавал каждому оттенку чувств подходящее звучание. А его карие глаза говорили о тоске и меланхолии…

Фародин и Нурамон были разными, однако каждый производил впечатление. Оба были совершенны, подобно тому, как свет дня так же прелестен, как и темнота ночи, или лето и зима, весна и осень. Нороэлль не хотела ничего этого знать, и сравнение внешности обоих ни на шаг не приближало ее к выбору в пользу одного из них.

При дворе некоторые советовали ей принять во внимание родословную. Однако разве в том заслуга Фародина, что его прабабка была настоящим альвом? И разве Нурамон виноват в том, что происходит из семьи, на много поколений отстоящей от альвов? Нороэлль не хотела, чтобы на ее решение влияли предки, ей нужны были сами возлюбленные.

Фародин знал, как ухаживать за высокородной дамой. Он знал все правила и обычаи и всегда действовал так взвешенно и безукоризненно, что это не могло не восхищать. Нороэлль всегда нравилось, что он, казалось, знает о ней все, умеет тронуть и всегда находит настолько подходящие слова, словно каждый миг угадывает ее мысли и чувства. Но в этом заключался также и его недостаток. Фародину были ведомы все песни и все древние истории. Он всегда знал, какое нежное слово произнести, потому что уже слышал их все. Но какие слова были его, а какие — древних поэтов? Придумал ли эту мелодию сам или слышал ее раньше? Нороэлль невольно улыбнулась; этот кажущийся недостаток касался не Фародина, а ее самой. Разве это чудное место не подобно тем, которые описывали певцы древности? Солнце, липы, тень, родник, волшебство? И разве древние певцы не сложили подходящих песен для чудесных уголков? Можно ли поэтому упрекать Фародина в том, что он поступает так, как подобает в данном случае? Нет, этого делать нельзя. Фародин совершенен во всех отношениях, и любая женщина эльфийских равнин была бы счастлива иметь такого поклонника.