Кэрол Берг: Песня зверя

Я думал, свет меня прикончит. Я ведь совсем отвык от света — мертвецы не помнят солнца, да и как можно подготовиться к такой сокрушительной вспышке сияния после долгих лет во тьме? Мне столько раз грозились выжечь глаза — вдруг это все-таки случилось? И не окажется ли очередным кошмаром все, что я помню о том, как меня выволокли из камеры в подземельях Мазадина и вышвырнули за железную дверь — обратно, в большой мир?

Обхватив голову руками, я рухнул на землю, я жался к безликой тюремной стене, словно щенок к матери, — и так я и сидел, пока солнце не скрылось за горизонтом. И только когда благословенная тьма прекратила мои мучения — вот уж никогда не думал, что стану благословлять тьму! — я смог наконец обратиться к насущным нуждам: например, к тому, что надо бы оказаться отсюда как можно дальше, пока никому не пришло в голову упрятать меня обратно за стену.

Я побрел, хромая, по изрытой дороге — идти босиком было больно — и наткнулся на придорожное святилище — заросший мхом источник, посвященный Келдару. Прямо у дороги стояла телега, груженная тюками шерсти, а из ближайшего куста доносились звуки, неоспоримо свидетельствующие о том, что возчик выпил за ужином многовато эля. Я упал на колени перед источником, но не успел даже глотнуть, как мимо, сверкая в ночи факелами, галопом пронеслись пять королевских конных стражей и свернули на дорогу к Мазадину. Они мчались так, словно за ними по пятам гнались самые кровожадные чудища на свете. От всего сердца выдохнув благодарственную молитву, я забрался в телегу и зарылся в шерсть.

Безглазый Келдар никогда не был моим богом. Холодный владыка мудрости не станет покровительствовать тому, кто рожден для службы его брату Роэлану — веселому горбуну, богу музыки. Но ведь Роэлан покинул меня во тьме. Ласковый голос, который вел меня с самого детства, умолк. Рука, обнимавшая меня во время церемонии посвящения, когда мне было четырнадцать, рука, которой я служил семь славных лет, рука, на которую я опирался в первые годы заключения, более не касалась меня. И вот я, подобно нищему, которому не пристало отказываться от брошенного в кружку гроша, принял дар Келдара и дал обет служить ему. Телега с шерстью укачивала меня, словно колыбель.

Очень быстро все затмил голод. Я едва соображал, но все же смекнул, что попасться на воровстве мне никак нельзя, а потому просто бродил вокруг свинарников и свалок Лепана — базарного городка, где возчик сгрузил шерсть вместе с непрошеным пассажиром. Драться с другими нищими за лучшие куски я не мог — слишком устал и ослабел, — так что довольствовался остатками и нашел себе убежище, темную нору, чтобы укрыться от шума и света, от которых впору было сойти с ума.

Возвращаться к жизни я начал той ночью, когда разразилась чудовищная гроза. Гром отдавался эхом в далеких горах, будто хохот великана, а если сказки не врут и молнии и вправду — огонь сердец погибших героев, то героев в ту ночь погибло без счета. Безжалостный дождь заставил меня укрыться в какой-то заброшенной конюшне. Мокрый до нитки, я сжался в углу, дрожа от смертного озноба и весеннего ветра. Где-то среди подавленных желаний и смутных чувств мелькнула печальная мысль о том, что краткая моя свобода ничем не лучше заключения. Тот, кто заточил меня в Мазадин и даже не сказал, за что, одержал решительную победу.

Я лежал в тоске и думал, что умираю, и тут раздался грохот двери, которую распахнули ударом тяжелого башмака; почти тут же из кучи соломы послышались урчание и стоны. Хмельной перегар, рвотный дух и запах похоти быстро перешибли ароматы нечищеного стойла и даже мою собственную вонь. И только когда женщина начала отбиваться, я понял, что ее насилуют.

Я не двинулся с места. Да я и не мог двинуться. У меня не осталось сил на борьбу с несправедливостью мира. А потом я услышал какой-то хруст и отчаянные мольбы: "Пощадите! У вас же знак Всадника! Я же из-за вас умру! Ай, сударь, мне же всего шестнадцать!"