Дэниел Абрахам - Война среди осени

— Ну, значит, известно богам и Эе.

— Я за нее волнуюсь. Кажется, она из-за чего-то переживает. Поговоришь с ней?

В сердце Оты вспыхнул ужас, потом негодование. Он так устал сегодня, и все-таки даже в спальне, словно хищник, поджидало еще одно затруднение, еще одно дело, которое нужно было решить. Эти чувства, должно быть, как-то выразились в его позе, потому что Киян вздохнула и отстранилась чуть-чуть.

— Ну вот, взвалила на тебя новую заботу.

— Не в этом дело. Просто беседовать с ней нет нужды.

— Понятно. В ее возрасте ты жил на улицах летних городов, таскал жареных голубей у огнедержцев и ночевал, где придется. И ничего с тобой не случилось.

— Я что, уже рассказывал?

— Раз или два, — ответила она, посмеиваясь. — Однако Эя стала как чужая. Ее что-то тревожит, а что — она не говорит. Может быть, она не доверяет мне?

— Если уж она тебе не доверяет, почему ты думаешь, что мне она все откроет?

Киян пожала плечами. Ота повернулся к ней. В глазах любимой поблескивали слезы, но лицо у нее было не печальное, скорее озадаченное. Он провел кончиками пальцев по ее щеке, а она задумчиво поцеловала его в ладонь.

— Не знаю. Потому что ты ее отец, а я — всего лишь мать? Я просто надеюсь — а вдруг. Дело в том, что она взрослеет. Уж я-то вижу, что к чему. Помню, когда я была в ее возрасте, отец взвалил на меня половину хозяйства. По крайней мере, я так думала. Я вставала раньше постояльцев, готовила ячменную похлебку, колбаски. Днем убирала комнаты. Правда, по вечерам отец и Старый Мани сами все делали.

Конечно, вина они хотели продать побольше, но отец и мысли не допускал, чтобы я крутилась между пьяных путешественников. Мне тогда казалось, что все так несправедливо.

Киян сжала губы.

— Но, может быть, я уже об этом рассказывала?

— Раз или два, — согласился Ота.

— Знаешь, когда-то мне до целого света дела не было. Я помню. Правда, уже понять не могу, как это. Ведь что угодно могло случиться. Тяжелый год, болезнь, пожар, и прощай, постоялый двор. А сейчас посмотри на меня: первая из первых, целый город мне угождает и кланяется до земли, а мир кажется таким хрупким…

— Мы постарели, — ответил Ота. — Так всегда бывает. Кто больше всех повидал, тому и кажется, что мир вот-вот рухнет. Разве не так? Мы с тобой многое в жизни видели.

Киян покачала головой.

— Есть еще кое-что. Если бы с моим постоялым двором что-то случилось, туго пришлось бы мне и Старому Мани. А тут, в городе и в предместьях, не счесть людей. И все они зависят от тебя. Вот почему тревоги больше.

— Я целыми днями сижу на троне и участвую в церемониях. Терплю, когда мне указывают, что я поступаю не так, как они привыкли. Не думаю, что мое присутствие что-то меняет. С таким же успехом они могли бы набить халат соломой и согнуть рукава в подобающем жесте.

— Ты о них заботишься.

— Вовсе нет. Я думаю о тебе, Данате, Эе. О Маати. Знаю, должен заботиться обо всех и вся, но я живой человек, милая. Да, я отрекся от имени, когда принял трон. Однако хай Мати — просто моя работа. И я бы ее бросил, если бы у меня был выход.

Киян обняла его. Волосы у нее пахли маслом лаванды.

— Ты хороший.

— Правда? Буду почаще каяться в самолюбии и невежестве.

— Если мне — тогда пожалуйста. А теперь дай беднягам тебя переодеть, и пусть отправляются спать.

Слуги уже не удивлялись тому, как быстро хай совершает омовения. Ота знал: его отец даже умудрялся получать удовольствие от того, что его одевают и купают другие. Но отца с детства готовили к такой жизни. Он следовал традициям и правилам этикета и никогда, насколько Оте было известно, не выходил из роли, для которой был рожден. Ота же стал изгнанником. Привык жить на свободе, в простоте, научился полагаться только на себя, а потому не выносил придворного раболепия. Ему каждый день приходилось мириться с тем, что кто-то подает ему пищу, моет руки, расчесывает волосы. Вот и на этот раз он покорно ждал, пока слуги тела снимут с него дневное облачение и переоденут на ночь, а когда вернулся, обнаружил, что Киян уже спит глубоким сном. Ота лег рядом, натянул одеяло и наконец закрыл глаза.

Однако сон не шел. Руки и ноги ломило от усталости, глаза слипались, и все же, как только его голова коснулась подушки, ум тут же проснулся, словно того и ждал. Ота лежал и слушал звуки ночного дворца: шелест ветра где-то за окном, тихое, утробное пощелкивание остывающих камней, дыхание жены. За дверью спальни кто-то кашлянул. Это был слуга, которого оставили бодрствовать на случай, если хаю что-то понадобится. Ота замер, стараясь не шевелиться.