Иван Кошкин: Илья Муромец.

— Ну, мать вашу, защитнички, — пробормотал князь себе под нос.

— А по-моему, ничего страшного.

Князь затравленно оглянулся. Рядом стояла Апраксия, как всегда строгая в своем уборе.

— Повеселятся — и успокоятся. Это странно, но мне кажется, что я лучше тебя понимаю твоих воинов — на Рубеже тишина все лето, и твои мужи просто заскучали...

Крики стали громче, вверх полетели доски и какие-то обрывки.

— На Житний торг приехали, — машинально отметил Владимир.

— ...в конце концов, — невозмутимо продолжала Апраксия. — Ты должен радоваться тому, что твои избранные от скуки устраивают погромы, а не заговоры.

— Ну, у нас не Царьград, — ворчливо ответил Владимир. — Князь на князя — еще куда ни шло. Та-а-ак, вот они на мост въехали...

Обычно на мосту через Днепр места хватало точь-в-точь разойтись четырем телегам. Но стоило Бурку вылететь на деревянный настил и, путая ржание и человеческую речь, предупредить всех на скаку о грядущих колесничих, как середина волшебным образом освободилась. Алеша, за которого держались уже три девчонки («Нарочно, что ли, они под колеса лезут?» — подумал Илья), ухитрился провести телегу так, что столкнул в воду только пять возов. Вылетев на Оболонь, Серко и Вороной пошли вскачь. Бурко, летевший впереди с девкой на спине, начал находить своеобразное удовольствие в этой гонке и во все горло орал песню Иолая из свитка про подвиги Геракла: «С дороги лети, быстрокрылая птица, скорее! Зверь мохношкурый, в дебрях скрывайся, не медли! Видишь, клубы над дорогой широкой поднялись! Быстрые кони летят, словно ветер, пред ними!»

— И долго мы так будем скакать? — пискнул кто-то Илье на ухо.

Богатырь пошарил за спиной и вытащил испуганную девчонку лет шестнадцати. Краем глаза он увидел, что похабник Алешка перехватил вожжи зубами, обнимая за талии уцепившихся за него киевлянок. При этом он как-то ухитрился ухватить всех троих и, похоже, жизнью был доволен. Добрыня уже пришел в себя и, судя по движениям рук, прикидывал, как оно будет — стрелять с телеги. Илья вздохнул.

— Тебя как звать? — крикнул он девчонке.

— Маняша, — тонко ответила та.

— Ну, Маняша, кони добрые и разогнались от души! Раньше Рубежа не остановятся!

— Мне нельзя — испуганно заверещала Маняша, перекрывая грохот телеги. — Меня мама дома ждет к вечеру!

— Да не боись! У нас на заставе парни хорошие, не обидят. Они меня боятся. А то еще, может, телега раньше развалится.

Маняша в ужасе замолчала и лишь глядела вперед круглыми глазами. Илья, которого тоже захватила бешеная скорость, начал подпевать Бурку: «И налетев с поворота по медноблистающим дружно! Вставшим рядами врагам копья гремящие бросит! Юный воитель с щитом меднокованным крепким!» [4] Перевод Н. И. Гнедича. Добрыня обернулся к Илье и проорал:

— Лук зря не взяли! Я уже стоять приноровился!

— А мне и так хорошо! — отозвался спереди Алеша, перехватывая попутчиц поудобнее.

Илья мог бы поклясться, что услышал дружное тройное хихиканье. Впереди на почему-то резко ставшей пустынной дороге показалась черная точка.

— Побереги-и-иго-гогось! — заревел из пыли Бурко и вдруг осекся.

Серко и Ворон как-то внезапно перешли на рысь. Илья вглядывался вперед, но из-за поднявшихся клубов ничего видно не было. Кони перешли на шаг. Муромец вдруг понял, что Бурко с кем-то говорит, причем, судя по ноющему тону, оправдывается. Догадка одновременно обрушилась на друзей. Алешка резко убрал руки за спину, Илья осторожно посадил Маняшу рядом, а Добрыня встал смирно и принялся старательно разглядывать ладони. Пыль опускалась, кони встали. Из клубов показался странно склонивший голову Бурко, рядом шел, держа коня за ухо...

— Отец Серафим, — выдохнул Илья.

Подскакавший было сзади Казарин резко развернулся и помчался обратно к Киеву.

— Ах ты, скотина четвероногая, — выговаривал поп коню. — Ты что творишь? По дорогам людей топчешь, девок воруешь? Илья надоумил или сам сподобился?

С отцом Серафимом у Бурка отношения были сложные, хотя, в общем, добрые. Сперва священник считал, что говорящий конь одержим бесом. Но когда Бурко позволил окропить себя святой водой (да еще немало выдул так, ловко сунув в ведро морду) и, не моргнув глазом, стоял, пока поп осенял его крестным знамением и окуривал ладаном, отец Серафим смирился и сказал, что пути Господни неисповедимы и чудеса являлись раньше, являются и сейчас. Окончательно он принял Бурка, когда тот на память надиктовал ему из Аристотеля и сказал, что читал «Апокалипсис», хотя и ничего не понял. Иногда конь приходил к священнику на двор и подолгу с ним беседовал, хотя и сильно робел отца Серафима. Когда же буйная Серафимова паства в очередной раз учиняла какую-нибудь молодецкую пакость, маленький поп в сердцах говорил: «Один среди вас человек — да и тот конь».