Ника Ракитина - Радуга (Мой далекий берег)

Сёрен переводила с одной на другую дикий взгляд:

— Да хоть за прялку. Спаси! Что же вы… делите меня… а Сашка умирает.

Она дернулась, оборвала рукав и бросилась вниз по сходам, едва не ломая голову. Бабка засмеялась.

— Экие вы… грешите… жалеете… Сами в раздрыге, а за других решать беретесь. А все же есть в вас что-то… Ястреб ушел. И девок спас. Иди, дура! Иди, я не держу.

Сольвега окаменела в изумлении, глаза ее впервые за много дней наполнились слезами.

— Сын у тебя.

— Государыня… сбережет.

— Веришь? Она… я ж… мертвая… почти.

Солнечный зайчик от зеркальца: откуда бы в темноте? — мазнул по старческому лицу… высветил смену выражений и возрастов. Юный девичий лик… женщину в полной силе… обрамленные совиными перьями то ли лиловые, то ли синие древние глаза…

— Так как с Сёрен?

— Хочешь нарушить слово? Думаешь, обряд спасет?

— Я виновна. И ответ мой.

Глухо ударил в двери таран… или гром.

— И-эх! — взвизгнула старуха. — Храбры кромяне пошли. С бабами воевать. Ну, позабавимся.

И, словно молоденькая, намного опередив Сольвегу, сбежала по ступенькам. Взглядом поймала Андрея, волочащего сундук к выбитой из нижней петли входной двери, Сёрен, закрывшую собой Сашку… Ткнула зеркало судьбы в отверстие для гребня, обернув лицом к пляшущим за окнами молниям. Плюнув на пальцы, как нитку, ухватила отражение. Ударило так, что дом содрогнулся до корней. С визгом покатилась с лестницы Сольвега. Андрей упал на живот, въехав в угол сундука, окованный медью, потерял дыхание. Вцепившись в Сашку, заорала Сёрен. Замел по прихожей ветер пополам с дождем, трухой и брызгами стекла, смешались торжествующий рев опрокинувших двери стражников, рык грома, хохот Старой Луны и — над всем этим — ликующая песня охваченного синим огнем веретена.

Государыню разбудил мучительный голод. Ястреба рядом не было, только на подушке осталась вмятина от его головы.

Муж часто поднимался раньше нее и уходил по делу, и Бережка не встревожилась. Удивила ее скорее пустота кухни, когда она спустилась, сумка, брошенная посередине, да очахший в печи огонь. На лежаке завозился, хныкнул Микитка, сын Сольвеги. Сел, левым кулачком потирая глаза, а правым прижимая к себе большого тряпичного зайца. Смешно болтались заячьи уши.

— Что, Микита, заскучал? — государыня подняла и поставила суму на лавку. — А мы кашку сварим.

— Мама, ням! — четко выговорил малыш и залился смехом.

Берегиня подкинула в устье щепок, смешно надувая щеки, раздула угольки. Ладонями отерла с лица взлетевший пепел. Сполоснула руки. Насыпала крупы в горшок. Залила желтым с пенкою сливок молоком. Растолкла сахару. Перемешала и поставила горшок на огонь. И во всем, что Бережка делала, светилась легкая беспричинная радость, живущая в ней вот уже два дня и не думающая исчезать. Микитка чувствовал эту радость и мурлыкал в ответ, как котенок.

Каша сварилась быстро. Облизываясь от одного запаха, Бережка перебросила несколько полных ложек в миску, положила масло, кинула горсть переспелой малины. Налила себе и Микитке молока. Села на лежанку.

— Не хватай горячее, дуй.

Микитка дунул на ложку так, что брызги каши полетели во все стороны. Он радостно взвизгнул.

— И зайца покормим… И меня.

Государыня сладко зажмурилась, глотая.

— Сорока-ворона кашу варила, кашу варила — деток кормила…

Боль в плече была такой острой, что она выронила ложку. Замерла, пережидая, зажмурившись. Слезы катились из-под век.

Заныл, требуя добавки, Микитка.

Берегиня подняла ложку с пола, облизнула, не чувствуя вкуса. Кинулась к окну. Ветер, звякая шибами, гнал по проулку пыль, гнул спорыш и пастушью сумку. Небо над крышами стало бурым от клочковатых облаков. Такие обычно приносят грозу и радугу.

— Сейчас, сын. Сейчас мы уйдем, и все закончится… Молоко пей.

Она обежала дом, уже понимая, что никого не отыщет; быстро переоделась наверху по-мужски, прицепила меч, сунула в кошель у пояса несколько украшений, надела на шею «звезду» и, прихватив плащ, сбежала по ступенькам. Вытряхнула суму, прорезала дыры по обе ее стороны. В суму сложила несколько Микиткиных вещей. К драгоценностям в кошеле прибавились кресало и ломоть хлеба в тряпице; баклажка с молоком и нож заняли место возле меча. Переодев Микитку, Берегиня устроила его в сумке (ножки свешивались сквозь дыры), а сумку — себе за плечи. Микитка привык путешествовать так и радостно пищал, вцепившись Бережке в волосы.