Олег Микулов: Тропа длиною в жизнь

…Голова ясная, и мысли возвращаются туда, к самому началу, когда не было еще ни Избранного Могучими, ни Вестника Могучих, а был совсем маленький мальчик… Как же его звали, того мальчика? Нет, не вспомнить…

…А похоже, похоже!.. И тепло от очага, и запах, от которого во рту слюна и язык сам собой облизывается: Силута лепешки печет… Вот только звуки иные. Не слышно голосов, молодого смеха, стариковского ворчания. Нет методичных ударов отбойника о кремневый желвак, время от времени сменяющихся скребущими звуками, от которых мурашки по коже: это мастер отшлифовывает кромку кремня куском песчаника… И не слышно грубого отцовского голоса и робкого материнского, пытающегося что-то объяснить, оправдаться…

Не слышно?! Старику вдруг показалось: он все слышит. И звуки тяжелых ударов, и плач… И ехидное, вразумляющее шипение первой жены отца. Великие

духи, как он ненавидит эту стерву, как ненавидит! Даже сейчас – в груди зашлось дыхание, и он закашлялся…

И тут прямо над ним зазвучал голос! Теплый, любимый, надежный:

Олла-олла, элла-ла,

Я тебя с собой взяла

На небесный на лужок,

Повернись-ка на бочок!

Слушай, слушай, засыпай,

Глазки крепче закрывай.

На небесном на луг

Да на черном на снегу

Ясны звездочки горят —

Это все следки зверят.

Олла-олла, ой-да-да,

Упадет к тебе звезда

Лунный лучик упадет —

Мальчик мой сейчас уснет.

На небесный луг вдвоем

Мы с тобой тогда уйдем.

…Его мужское имя Аймик. Но как звали того малыша?

Да, Аймик – это мужское имя. А как звали его в детстве, до Посвящения? Из памяти всплывали только клички: «Ты, Волчонок!», «Ублюдок!», «Сын Серой Суки!», «Недоношенный!» Но как же называла его мать?..

Ночь. Конец осени или, быть может, уже зима: холодно. Но это там, снаружи, а здесь, в самой глубине жилища, в мешке из шкур уютно и тепло. Тепло исходит от пола: под шкурами рассыпаны горячие угли. И материнский голос напевает тихо-тихо, так, что слышно только ему:

Олла-олла, элла-ла

Я тебя с собой взяла

На небесный на лужок…

Неподалеку о чем-то бубнят две главные матери: старшие жены отца. Наверное, шьют одежду; может, украшения нанизывают. У добродушной Силуты это ловко получается, он любит смотреть, как под ее тонкими пальцами, вооруженными маленьким кремневым резчиком, возникают из бивневой пластины малюсенькие бусины, как постепенно наполняется замшевый мешочек. Она, бывало, встряхнет мешочек, улыбнется притихшему рядом малышу и спросит: «Ну что, Лисенок, как думаешь – тебе на рубашку хватит?» И он, обрадованный ласке, кивает, кивает изо всех сил и тоже улыбается в ответ…

– Эй, ты, вой потише! Из-за тебя я и саму себя не слышу!

Он, почти уснувший, вздрагивает от визгливого голоса. Койра! Главная жена отца. Ненавистная…

Материнское лицо склоняется совсем низко, но пение продолжается. Не пение – почти шепот, обволакивает его, возвращает в сон…

На небесный луг вдвоем

Мы с тобой тогда уйдем…

Свернувшись лисенком, он спит, он уже там, среди звездных следков пробирается к небесной тропе, ведущей в Верхний Мир. Он спит. Он не слышит, не хочет слышать…

(Отцовский голос, вернулся, причитания стервы, голос матери, робкий, оправдывающийся, и…)

Он вскрикивает во сне, – и к нему прижимается мокрое от слез материнское лицо: – Т-ш-ш-ш! Все хорошо, спи, спи…

(Нокак звали того мальчика? Какое было у него детское имя?)

– Эй ты, Недоносок! Что ты там крутишься? Иди сюда!

Крепыш. Его всегдашний обидчик, – даром что племянник, хоть и ровесник… Нет, он не прятался от Крепыша у больших очагов. Собравшиеся здесь охотники снова говорили о своих взрослых делах, и так увлеклись, что не заметили малыша, подобравшегося совсем близко, так, что можно было бы всласть послушать… Но теперь, конечно, все пропало. Ничего не поделаешь, надо идти к тем… Он подбирает палку, долженствующую изображать копье, и плетется на край стойбища, где его поджидает ватага мучителей.

Он – олень, тщетно пытающийся спастись от охотников, бегущий с пригорка на пригорок, то сквозь кустарник – и по глазам хлещут ветки, то через редколесье – и копыто рано или поздно спотыкается о корень; или он – кабан, или даже мамонт… Конец один: удары палок-копий сыплются на поверженное тело, в бока врезаются босые пятки пляшущих и орущих победителей. Чувствительнее всех, конечно, удары Крепыша.