Лорд Дансени - Рассказы о войне

Госпожа Кейн знала, ради чего он прибыл.

«Не давай ему заговорить тебе зубы, Билл», сказала она.

«Он не сумеет», сказал сержант Кейн.

Сэр Маньон нашел сержанта Кейну в саду.

«Прекрасный день», сказал сэр Маньон. И после этого он перешел к войне.

«Если ты завербуешься», сказал он, «тебя тотчас же снова сделают сержантом. Ты получишь оклад сержанта, а твоя жена получит новое пособие».

«Скорее, Кейн», сказала госпожа Кейн.

«Да, да, конечно», сказал сэр Маньон. «Но потом будет медаль, вероятно, две или три медали, и слава… А это такая роскошная жизнь».

Сэр Маньон воодушевлялся всякий раз, когда слышал свои собственные слова. Он разукрасил войну, как ее всегда разукрашивали, превращая в одну из самых привлекательных вещей, которые можно себе представить. И к тому же не следует предполагать, что эта война будет похожа на предыдущие, она будет совершенно иной.

Будут здания, где вас будут размещать, и хорошее продовольствие, и тенистые деревья и деревни везде, куда вы отправитесь. И это будет такая возможность посмотреть Континент («это же и в самом деле Континент», пояснил сэр Маньон), которая никогда больше не представится, и ему только жаль, что он уже не молод. Сэр Маньон действительно желал этого, когда говорил, поскольку собственные слова глубоко его тронули; но так или иначе они не тронули сержанта Кейна. Нет, он сделал свое дело, и у него есть семья, о которой следует заботиться.

Сэр Маньон не мог понять его: он возвратился в Большой Дом и так и сказал. Он изложил все преимущества, которые смог придумать и о которых многие бы просто умоляли, а сержант Кейн просто пренебрег ими.

«Дайте мне попытаться», сказал Артур Смит. «Он прежде служил со мной».

Сэр Маньон пожал плечами. Он пересчитал все преимущества по пальцам, от денежного довольствия до квартиры: больше сказать было нечего. Однако молодой Смит все-таки пошел.

«Привет, сержант Кейн», сказал Смит.

«Привет, сэр», откликнулся сержант.

«Ты помнишь ту ночь на Рейт-ривер?»

«Не забыл, сэр», сказал Кейн.

«Одно одеяло на каждого и никакой подстилки?»

«Помню, сэр», сказал Кейн.

«Не будь дождя…» – сказал Смит.

«Дождь той ночью шел серьезный».

«Утопил нескольких вшей, я полагаю».

«Не так уж много», сказал Кейн.

«Нет, не много», согласился Смит. «У буров были хорошие позиции для обстрела».

«Нам бы такие», сказал Кейн.

«Мы были голодны той ночью», сказал Смит. «Я мог бы съесть кусок вяленого мяса из войскового рациона».

«Я попробовал однажды», сказал Кейн. «Не так плохо, чем бы там оно ни было, только маловато».

«Я не думаю», сказал Смит, «что когда-нибудь спал на голой земле с тех пор».

«Нет, сэр?» – переспросил Кейн. «Это трудно. Вы привыкли к этому. Но это всегда будет трудно».

«Да, это всегда будет трудно», сказал Смит. «Ты помнишь время, когда мы мучились от жажды?»

«О, да, сэр», сказал Кейн, «я помню это. Такого никто не забудет».

«Нет. Я все еще иногда вижу это во сне», сказал Смит. «Это противный сон. Я просыпаюсь, а во рту у меня сухо – всякий раз, когда я вижу этот сон».

«Да», сказал Кейн, «про жажду никто не забывает».

«Что ж», сказал Смит, «думаю, что мы готовы повторить все это?»

«Полагаю, что так, сэр», сказал Кейн.

Немецкий императорский парикмахер был призван в армию. Его, должно быть, призвали рано, в самом начале войны. Я видел фотографии в газетах, которые не оставляют в этом сомнений. Кто он – я не знаю: я когда-то прочел в статье его имя, но потом забыл; немногие знают, жив ли он еще. И все же какой вред он нанес! Какое великое зло он невольно сотворил! Много лет назад он изобрел пустышку, jeu d'esprit, простительную художнику в расцвете юности, тому, для которого искусство было ново и даже, возможно, замечательно. Конечно, это скорее ремесло, чем искусство, и скромное ремесло притом; но тогда мужчина был молод, а что не покажется замечательным юноше?

Он, должно быть, воспринял свое ремесло очень близко к сердцу, но на манер молодежи – с фантазией и с улыбкой. Он, должно быть, решил затмить конкурентов: он, должно быть, бродил и думал, сидя при свечах допоздна, возможно, когда весь дворец погружался в сон. Но как молодой человек может задуматься о чем-то серьезном? И так он дошел до этого абсурдного, этого фантастического тщеславия. Что еще могло произойти? Чем серьезнее он воспринимал искусство стрижки, чем больше он изучал его уловки и фразы и слушал лекции старых парикмахеров, тем сильнее становилось искушение молодости, побуждавшее его к смеху и подталкивавшее к чему-то возмутительному и смешному.