Гайдн Миддлтон - Последняя сказка братьев Гримм

— Мне было интересно читать их там, где ты их собирал. Я думала, это заставит меня иначе взглянуть на них.

— Это было давно, Гюстхен. В другом мире.

— Но ведь то время все еще живо для тебя? — Румянец так ярко проступил на щеках, что ему показалось, она перегрелась. А затем, к своему испугу, он увидел, что у нее дрожит губа.

— В некоторых отношениях — да.

— А возвращение в эти места разве не пробуждает память? О том, что здесь было? О пылких чувствах, которые ты сам испытывал?

Он смотрел на нее в тяжелых раздумьях. Губа у нее по-прежнему дрожала. Изящные пальцы так крепко вцепились в книгу, что она могла бы удержать всех карликов и великанов-людоедов из сказок, чтобы они из нее не выпали. Очевидно, для нее это было важно, но Гримм понятия не имел, что она хотела услышать; все, что он смог воскресить в памяти, — заглавные слова из материалов по «Словарю»: сложные существительные с корнем Familie. В словаре немецкого языка, который он использовал, будучи ребенком, и который все еще хранил в берлинском кабинете, было только пять таких существительных; сейчас он имел дело примерно с девятью десятками.

Прежде чем он смог заговорить, снаружи послышался стук. С некоторым облегчением Гримм кивнул, и Гюстхен пошла открывать.

— Что ты там пишешь?

Якоб вздрогнул, когда мать с ним заговорила. Инстинктивно согнул руку, закрыв письмо, стараясь не запачкаться невысохшими чернилами. Он не слышал, как она входит в комнату. Отодвинул стул от письменного стола и встал, чтобы встретить ее в дверях.

— Всего лишь письмо Савиньи, мама. — Он улыбнулся. — Итак, сегодня ты чувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы подняться. Прекрасно.

Она кивнула и получше запахнула халат на шее, украдкой бросив на него взгляд и отвернувшись от яркого утреннего света, заливавшего спальню Якоба.

— Савиньи? — повторила она, словно, произнося имя вслух, силилась соединить его в своей затуманенной памяти с какими-то сведениями. И ей это удалось. — Он обладает большими связями, да? Он мог бы продвинуть твою работу.

Якоб улыбнулся. Он стоял вполоборота от нее к сияющему окну, так что — не в первый раз за эти трудные месяцы — они, разговаривая, смотрели в противоположных направлениях.

— Я не прошу у него помощи такого рода.

— Понимаю.

— Я знаю, он сделал бы все, что мог, мама, но сейчас мы живем в другом мире.

Якоб не был уверен, что ей удалось понять, почему: потому что старый рейх был уничтожен, у гессенцев не было больше курфюрста, а был корсиканский король-марионетка. («Короли, курфюрсты, лесорубы, — говорила она, — какая разница?») Но он бы хотел, чтобы она поняла, почему он с негодованием ушел из гессенского военного училища, когда из него сделали комиссариат, при участии которого оккупационные войска Бонапарта грабили город. К тому времени, когда с этими стервятниками было покончено, во всем Гессене едва ли остался хоть один позолоченный подсвечник.

— Так что же ты рассказываешь своему Савиньи? Здесь мало новостей.

Соседская перепелка, сидящая в клетке на низком окне, завела свою навязчивую песню.

— Я переписываю для него некоторые старые истории. Он просил их отчасти для того, чтобы развлечь трехлетнюю дочь, но и потому, что мы обсуждали возможность, которая есть у нас с Вилли, подготовить собрание и опубликовать его.

Он был рад, что не видит выражения ее лица. У нее редко хватало терпения спокойно относиться к этому увлечению братьев, а сейчас его было еще меньше, поскольку она зависела от благотворительности родственников, которая позволяла сохранять платежеспособность ее семьи. Она даже перестала пить чай, потому что не могла позволить себе сахар.

— И какие истории ты выбираешь для трехлетних девочек?

— «Месяц и его мать», «Румпельштильцхен», «Можжевельник»… Все тебе хорошо известные.

— Еще бы не известные! Ведь это я рассказала их тебе! Но ты действительно полагаешь, что кто-нибудь опубликует эти вещи или заплатит приличные деньги за то, чтобы их прочитать? Разве это не просто плод праздных умов, женщин за прялкой, матерей, подолгу сидящих с детьми? Разве это не так?

Пораженный ее горячностью, Якоб смотрел на ее осунувшийся профиль. Когда-то она была пухленькой большеглазой женщиной, а теперь у нее проступили лицевые кости, а серая кожа обвисла. К пятидесяти трем годам она вынесла двенадцать скорбных лет вдовства и имела шестерых детей, ни один из которых не был обеспечен. После стольких ее разочарований что мог сказать ей Якоб о своих «Сказках»? Ему всегда было нелегко разговаривать с матерью так, как она хотела чтобы с ней разговаривали. Сейчас это стало почти невозможно. Но слава богу, ему почти не приходилось вести с ней такие разговоры…