Жан-Клод Мурлева: Горе мертвого короля

— Огонь, который сжигает… — невнятно бормотал старый король, и выглядел он все печальней и печальней. — Берегись огня…

Он горестно вздохнул, сокрушаясь о своей беспомощности.

— Объясните получше, Ваше Величество, — попросил Алекс. — Какой огонь вы имеете в виду?

Но такое усилие превышало возможности мертвого короля. Несомненно, все его силы ушли на то, чтоб выйти из своего тела, сесть на край ложа и выговорить несколько слов.

— Огонь, который сжигает… — повторил он в последний раз, чуть не плача.

А потом действие стало разворачиваться очень быстро. Какой-то человек прорывался сквозь толпу, расталкивая очередь.

— Пропустите! У меня там сын!

Алекс повернул голову, и его снежная шапка, достигшая сантиметров тридцати в высоту, наконец обрушилась.

— Господи, Алекс! Это что ж ты творишь? С ума сошел, что ли?

Солдаты не успели вмешаться. Мужчина кинулся к мальчику, подхватил его, как перышко, прижал к груди и понес прочь. Через его плечо Алекс еще видел, как король простирал к нему руку жалким, безнадежным жестом.

— Бриско уже два часа как вернулся, а тебя все нет! — негодовал отец. — Мы с ума сходили!

Алекс пытался заговорить, но подбородок у него дрожал, и он с трудом выдавил:

— Я… х-хотел ви-видеть… м-м-мертвого… к-к-короля…

— Мертвого короля хотел видеть! Как же, знаю! Но король-то старик, он имел право умереть! А тебе всего десять лет!

— Он… с-со мн-ной… г-говорил… к-к-король…

— Что ты несешь?

— Г-говорил… с-сказал… б-берегись огня… т-только он… м-меня принял за Б-бриско…

Отец приложил свою загрубелую ладонь ко лбу мальчика, но никаких признаков жара не обнаружил. Лоб был таким же, как и все остальное: ледяным. Зубы стучали, как кастаньеты. Губы посинели.

Дома спешно разожгли очаг, не жалея дров. Алекса, раздетого догола, поставили перед огнем и принялись растирать побелевшую кожу горячими полотенцами. Все трое: мать, Сельма, терла плечи и спину, отец, Бьорн, — живот и ноги, Бриско — зад. Через четверть часа мальчик немного отошел, и стало можно усадить его, не переломив, в отцовское кресло, придвинутое к очагу. Он больше не дрожал и смог выговорить более внятно:

— Я хотел только немножко еще постоять, мне позволили. А потом хотел уйти и уже не мог, окоченел…

— Алекс, ох, Алекс… — простонала мать.

Ей хотелось отругать его как следует, чтоб мальчишке это стало уроком, но не получалось. Слишком велико было облегчение, что сын нашелся, живой и невредимый. И что самое удивительное — не подхватил ни бронхита, ни ангины, ни какой-нибудь еще хвори. Раз отогревшись, он оказался совершенно здоровым, правда, слегка очумелым, как будто не совсем очнулся от какого-то сна.

В этот вечер Бриско отправился в постель в девять, как всегда, и через десять минут уже крепко спал носом к стенке. Но Алексу не спалось. Время шло, а он все лежал, не смыкая глаз. Внизу голоса взрослых сливались в неразборчивый гул, такой привычный.

Не реже чем раз в неделю в большой зале собирались гости, часто бывало весело. За столом или перед очагом свободно помещалось человек двенадцать. Алекс всегда любил эту приглушенную разноголосицу разговоров, от которой становилось так спокойно, любил даже тогда, когда ни слова в них не понимал. Он прислушивался к взрывам смеха, перекрывающим друг друга голосам, монологам или дружеским спорам. В этой какофонии он различал то ясный отцовский голос, то нежный материнский, но больше всего ему нравился глубокий и естественный голос Кетиля, его дяди. Этот голос без малейшего усилия перекрывал все остальные. Иногда он что-нибудь рассказывал, иногда растолковывал. Это могло продолжаться долго, так долго, что частенько Алекс умиротворенно засыпал под этот голос.

Но сегодня все было по-другому. Возникали долгие паузы, и что-то смутное и тревожное расходилось от них по дому, поднималось вверх по лестнице и подступало к спальне. И Кетиль ничего не говорил.

Где-то через час, когда лежать уже стало невтерпеж, Алекс в ночной рубашке на цыпочках сошел вниз, почти уверенный, что его отругают. Но лица, обратившиеся к нему, осветились улыбками, и он почувствовал, что все рады ему, что ребенок своей славной рожицей и беспечным неведением нарушил торжественность момента.

Человек десять, кто в креслах, кто на стульях, кто на лавке, расположились перед очагом, в котором плясали красные и желтые языки пламени. Кетиль сидел верхом на стуле, облокотясь о спинку.

— Смотрите-ка, — только и сказал он, — вот и наш Алекс!