Евгений Малинин - Маг

Когда передняя повозка остановилась напротив ратуши, один из передних всадников спешился и бросился бегом к окошку повозки. Стекло, к которому он приблизился, опустилось и из окна выглянула страшно худая, буквально испитая рожа, обтянутая тонкой, синеватой кожей, с безумно горящими глазами. Единственным ее украшением являлась здоровенная бородавка, торчавшая справа от крючковатого носа. Скользнув взглядом по площади, эта мрачная физиономия негромко что-то скомандовала, и слушавший ее гвардеец кивнул и бегом направился к дверям ратуши. Физиономия скрылась в глубине повозки, и окно закрылось.

Мы с Данилой, прислонившись к стене дома и почти слившись с ней в своих одежках, внимательно наблюдали за происходящим. Это было интересно, тем более что с появлением процессии толпа, которую, казалось бы, она должна была заинтересовать, начала поспешно разбегаться с площади по прилегающим улицам. Местные жители, видимо, хорошо знали, кого это принесло в городок.

Между тем на ступенях, ведущих в ратушу, появился посланный гвардеец и, подбежав к вновь открывшемуся окну, громко доложил:

– Градоправитель спустится через двадцать минут. Он собирает членов совета и одевается…

С минуту царила тишина, а затем в окне дилижанса снова появилась давешняя образина и площадь огласилась высоким скрежещущим голосом:

– Вы что, капитан, не поняли приказа! Я велел доставить сюда градоправителя немедленно, а вы мне заявляете, что я, апостол, должен ждать целых двадцать минут!…

– Градоправитель не был предупрежден о вашем прибытии… – начал лепетать капитан, но тот, к кому он обращался, вдруг скорчил страшенную гримасу, что с его внешним видом не представляло особого труда, и заорал еще громче:

– Вы, кажется, изволите мне перечить! Вы, должно быть, забыли о необходимой почтительности! Так я вам напомню!…

Рядом с костистым личиком появился не менее костистый кулак, мизинец которого был украшен массивным, тускло поблескивающим перстнем с крупным, красного цвета, камнем. Гвардеец, стоявший перед окном повозки, успел хриплым голосом, полным неподдельного ужаса, пробормотать:

– Не надо, апостол Пип… – но тот, скривив тонкие губы выплюнул:

– Аус…

Камень в перстне багрово вспыхнул, и в это же мгновение над площадью пронесся хлопок. Только этот звук совсем не был похож на тот мягкий хлопок, который сопровождал превращения Сони или исчезновения и появления Духа. Это скорее напоминало хлесткий голос пастушьего кнута или бича, щелкнувшего в опытной руке надсмотрщика.

Не успел звук щелчка замереть над площадью, как на месте капитана появился здоровенный медведь. Из его пасти вырвался рев боли, словно ему ломали лапы, но тут же прозвучал новый щелчок кнута и место медведя занял гриф, раскинувший метровые подрагивающие крылья и покачивающийся на подгибающихся лапах. Медвежий рев сменился придушенным клекотом. Через секунду, после очередного щелчка, вместо грифа на мостовой появился согнувшийся пополам пингвин. Было такое впечатление, что он спрятал свой клюв между ног, а его вывернутые за спину и высоко вздернутые короткие крылышки походили на руки человека, подвешенного на дыбе. Тут же эта скрюченная птица исчезла, а по булыжникам мостовой забила огромным хвостом здоровенная рыба, весьма похожая на акулу. Через секунду перед повозкой вновь появился человек в коричневой форме, только теперь он стоял на четвереньках. Руки у него расползались на булыжниках, и он с трудом удерживался от того, чтобы не ткнуться лицом в камень. Вместе с каким-то утробным хрипом из его горла раздалось:

– …остол Пип, поща… – но окончить он не успел, и под непрекращающееся щелканье кнута уже виденная нами череда животных пошла по новому кругу. Только теперь медведь катался по мостовой, царапая когтями собственный живот, гриф, заломив крылья, лежал на боку, подергивая голой морщинистой шеей, не в силах поднять голову, акула лежала практически неподвижно, лишь пробегавшая по коже судорога говорила, что она еще жива, и только пингвин не изменил своего положения, продолжая неподвижно стоять, спрятав нос между лапами.

Когда на площади снова появился человек, он валялся неподвижно на камнях, его лицо было разодрано, из угла рта тянулась ниточка окровавленной слюны, а камзол был изодран на груди до голого тела. И тут камень в перстне погас, а кулак убрался в глубь повозки.

Вся экзекуция заняла, по-моему, не более минуты, но я почувствовал себя совершенно разбитым, словно это меня перетерли в страшной, бесчеловечной мясорубке. Я опустил глаза и увидел, что двумя руками обнимаю Данилу, прижимая его лицом к своему животу и укрывая полами плаща. При этом на груди плащ распахнут и оттуда выглядывает черная усатая морда, уставив зеленые внимательные глаза на окно передней повозки. Ванька словно запоминал мелькавшее в окне тощее лицо.