Танит Ли: Героиня мира

Прошло два месяца осады.

В то утро мне принесли воды для купания, чем теперь зачастую манкировали. Одна из служанок — наверное, подумалось мне, та, что просидела со мной ночь во время первого артобстрела, — положила возле моей постели сморщенное яблочко. Я съела его, хоть и потеряла прежний аппетит От этого убогого плода повеяло пьянящим ароматом утраченного уюта, паданцами из сада в деревне, куда под конец лета увозила меня на несколько недель мама Еще там было похожее на сливки молоко и мед. При этой мысли у меня заурчало в животе Однако мой мозг не сохранил тесных связей с другими органами тела Его занимали две танцующие марионетки, блистательные, как драгоценные каменья.

К тому времени, когда я собралась помыться, вода остыла. Я двигалась в такт с биением колокола, чей медленный и мерный звон доносился из какого-то храма в городе; скорей всего, он звонил по погибшим.

Я сидела на ковре в комнате для игр, когда у входной двери послышался неясный шум. Мне удалось расслышать мужские голоса, стук каблуков и даже бряцанье шпор. Военные; быть может, даже бойцы настоящей армии, еще оставшиеся в городе и руководившие обороной. Они явились, чтобы срубить сосну или выполнить еще какое-нибудь кошмарное задание.

Что-то вызвало во мне желание взглянуть на них, на военную форму; воспоминание. Я вышла: по лестнице поднимался офицер, майор из полка Орлов, и лицо его показалось мне знакомым, будто картина из чужого дома.

Увидев меня, он остановился и выбранился.

— Арадия?

Я кивнула. Меня и вправду так зовут.

Он сошел с лестницы и по коридору направился ко мне. Когда он оказался совсем близко, я попятилась к окну. В последнее время никто не протирал стекол, они запачкались. И все же света достало, чтобы рассмотреть его. Красивая форма обтрепалась, покрылась пятнами, галун отпоролся, на сапоги налипли комья грязи. Прекрасные густые волосы, промасленные и продымленные, липли к голове, открывая желтоватое лицо. Он сохранил свою исключительность, но постарел на десять лет. Ему рассекли щеку, и на месте раны образовался лиловый струп, а левая рука была обмотана грязными бинтами. Из всего, что я помнила, остались лишь его глаза, асимметрично расположенные, разной формы, горящие и загадочно-тусклые.

— Ты знаешь, кто я такой? — Помолчав, он похлопал рукой по эполетам, указывавшим на его ранг. — Война способствует скорому продвижению по службе. А завтра, как знать? — Он рассмеялся. Этот фальшивый смех тоже оказался мне знаком. Затем он взял себя в руки. — Не могу выразить, до чего мне жаль. Мы провели на стенах два месяца. — Во взгляде сквозило сдерживаемое до поры до времени омерзение, навеянное двумя месяцами, стенами и чем-то еще. Тусклый, бледный накал в глазах, окруженных со всех сторон тенями. Мои глаза, смотревшие на меня из зеркал, выглядели теперь так же. Как интересно наблюдать их на чужом лице.

За последнее время мой слух приобрел болезненную остроту, и я услышала, как наверху тихо отворилась резная дверь комнаты Илайивы. Наверное, ей доложили Он тоже услышал и сказал:

— Извини меня. — Он вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице.

Сама не понимая почему, я отправилась следом за ним, как и в прошлый раз. Фенсер. Ненужное бессмысленное имя пришло на память. Я услышала, как они разговаривают друг с другом вдалеке, под лестничным сводом; вот так же я слышала их разговор в тот вечер, когда он обедал у нас. Но их голоса и слова переменились. А может, другими стали его слова и голос.

— Илайива, я оказался здесь по службе. И ни по какой иной причине. Нет ли у вас в чем-нибудь нужды? Предупреждаю: еды осталось мало, есть лишь немного славного вина для друзей.

Она ответила, что ни в чем не нуждается.

Он сказал:

— Это хорошо. Это славно, — а затем — Что ты намерена делать с девочкой?

Она либо ответила жестом, либо промолчала.

— Когда ты сообщила ей?

— Я ни о чем ей не сообщала, — сказала она.

Так ясно донеслись до меня ее слова, будто звон серебра в воздухе. Холодные-прехолодные струйки их речей стекали на меня.

— Ты… не сказала ей? Но ведь она в таком положении.

— Я ни о чем ей не говорила.

Он снова разразился бранью. Ругательства звучали жутко, яростно, совсем как богохульство, но они не потрясли меня. Он говорил:

— Фригидная ты сука, ты оставила ее гнить здесь, и даже ничего не сказала. Ни жалости от тебя, ни помощи. Ты беспощадна ко всем и во всем. Что течет у тебя в жилах, ледяная моча? Ну и дрянь же ты.