Владислав Четырко - Бродяга. Путь ветра

— Когда ты разрушил цепь — даже не разорвал, ведь все звенья целы! — ты высказал пожелание. Высказал с Силой, выплеснув туда свою волю. И тем самым закрепил сделанное.

Лиу смахнула шар с ладони и продолжила:

— Здесь не смогут жить люди, не будет огня, пока целы звенья, на которых осела твоя воля. А они останутся целыми, пока ты сам их не разрушишь — ни природа, ни время, ни молот их не возьмут. Мне придется вернуться в Крофтон и извиниться перед гильдией — вижу теперь, что здесь ничего не сделаю. Только ты.

— Я помогу, — помолчав, ответил Ян.

— Нет, скорее — это я тебе помогать буду, — ответила Лиу, поднимаясь. — Спасибо. За то, что согласен… и за то, что не оторвал мне руки. Никогда больше не буду ловить Бродяг пригоршней!

Улыбка у Лиу вышла почти настоящей — светлой и беззаботной. Слишком беззаботной. Но в расширившихся на мгновение зрачках мелькнуло знакомое еще по Школе выражение. И теперь Ян знал, как его назвать.

Страх…

— Лучше просто: «Не буду ловить Бродяг», — ответил он тихо и наклонился, подбирая первые звенья.

Всего их было двести семьдесят девять, и рассеялись они не только по площади — некоторые пришлось полночи искать по близлежащим улочкам. Словно все эти месяцы Сила продолжала разгонять кусочки заговоренного металла, накрывая все большую площадь города. Тяжелые, холодные — слишком холодные даже для ранней осени, даже для гор — звенья были аккуратно сложены горкой у покосившегося столба, и видно было, что лежать так они не хотят. Металлический холмик дрожал от напряжения, звенья стремились рассеяться снова. Что с ними делать… и как?

— Прислушайся к себе, — прошелестел ветер. — Ты знаешь.

Лиу повернулась к Бродяге, сложив перед собой кисти вытянутых рук. Глаза сияли расплавом золота, плащ соскользнул с плеч — собирая Силу, маг не способен замерзнуть даже в вековых льдах Шесс-Вирдана. Холодно ей станет минуту спустя — когда Сила будет отдана.

— Бери и делай, как знаешь, — прозвучало чуть слышно, и пушистый шарик живого тепла лег в руки Яна, соединившись с бело-голубым огнем обруча. Несколько жгучих от холода звеньев бывшей цепи лежали на ладони, ожидая…

Ян зажмурился, пытаясь понять: чего именно?

И увидел — просто, ясно и четко…

Металл подавался под пальцами. Разрывались звенья, слепляясь в шипастый стебель; другие, истончаясь, расплывались изящными лепестками или обрастали по краю зубчатой каймой, становясь листьями.

В руках Бродяги разомкнутая цепь перерождалась, становясь цветком.

Стальной розой.

На излете, тратя последние капли отданной на это дело Силы, Ян воткнул цветок в стену ратуши. Сталь вошла в камень, словно в масло, и лунный луч посеребрил лепестки.

— Красивая, — вздохнула Лиу, зачарованно разглядывая розу.

— Ты тоже, — улыбнулся в ответ Ян…

Костерок — маленький, живой, задорный — был в этом городе первым за год. И хотя теперь можно было бы заночевать в любом доме, с площади уходить не хотелось. Потрескивала смола, отдавая тепло; отступала, пятясь от пляшущих языков пламени, темнота, и живым золотом переливался металл диковинной розы. На стенах домов танцевали тени — дрожащая косая полоса столба, размытые узоры решетчатой ограды… И две фигуры — они сидели, обнявшись, у самого костра, и их силуэты без стеснения заняли весь фасад ратуши.

Оба устали — так, как устает человек, целый день занимавшийся нелегкой, но любимой работой. Их согревало тепло огня — и осознание успеха. И сами собой забылись Орден и обруч, долг и Дорога — остался лишь человек, находящийся рядом, и чувство тихой радости.

Щека коснулась щеки.

Почти нашли друг друга губы, ничего не забывшие за шестнадцать лет.

Почти.

Ян и Лиу отстранились одновременно, ничего не сказав друг другу.

«Не будет откована заново», — вспомнил Ян, и показалось, что Лиу подумала о том же.

— Ничего уже не вернуть, — промолвила она, не отрывая взгляда от пламени.

«Не вернуть», — молча подтвердила дорога, что наутро повела Бродягу прочь из оживающего Рой-Фориса. Погони он не опасался.

Даже немного жалел, что, обернувшись, не встретит огненно-рыжего взгляда.

Ян не любил осень. Ночные холода, солнце за плотным одеялом облаков, затяжные промозглые дожди, обращающие всякий путь, кроме редких мостовых, в чавкающую голодную грязь… Не в радость все это человеку, живущему Дорогой. Но есть в самом начале осени пора, когда лето, уже шагнув за дверь, оглядывается, и под его взглядом увядание выглядит зрелостью, а ржавчина опавшей листвы — позолотой.