Олег Котенко - Слово Говорящего

Дома было пыльно и пусто. В раковине на кухне громоздилась гора грязной посуды. За ту неделю, что меня не было, жир и остатки какого-то борща успели почернеть и присохнуть к тарелкам подобно запекшейся крови. Все это кишело тараканами.

Я устроил грандиознейшую уборку в своей жизни. Я тер, мыл, сдирал грязь с пола, стен так, будто они были моей кожей. Так, будто я сам избавлялся от грозящей лишаями и гнойными язвами заразы и спешил, потому что знал: еще чуть-чуть — и уже одной водой не поможешь.

Только вечером упал в кресло, чувствуя, как гудят ноги и руки.

Теперь здесь, кажется, можно жить. Я чувствовал себя уставшим — не столько физически, сколько вообще — состояние, в котором не хочется ровным счетом ничего, кроме как упасть где-нибудь и чтобы ничего не было…

Выпить бы.

Черт, а ведь это действительно выход! Три-четыре глотка — и мир снова станет цветным. Разве что потом… Но это ведь с непривычки. Если пить понемногу, то я должен скоро привыкнуть, и тогда вообще никто не узнает. У них нет права вмешиваться…

Новая волна пустоты захлестнула меня. У них как раз есть. У них все есть.

Я включил телевизор и попал на новостной сюжет об Индии. Белые и цветастые одежды, темная кожа людей, и, кажется, зной просачивается даже сквозь экран. Описание чужой, совершенно непонятной жизни показалось мне скучным, тем более что явно было стерилизовано и переработано цензорами.

Единственное, что поразило, — дикое количество храмов. Животных! Вот дураки. У вас есть храмы кошек и коров, но нет ни одного храма человека. Почему же, приравнивая абсолютно всех коров к божественным существам, вы не делаете того же с человеком?..

Я уснул под воркование телевизора, и мне снились огромные коровы с добрыми глазами и мягкими пошлепывающими губами.

Утро было замечательное, ничуть не хуже любого июньского или июльского утра, которые я так люблю. Плавали в воздухе тополиные пушинки, которые не успел еще растворить в себе ветер, солнце медленно взбиралось на небосвод и обещало погожий день.

Вообще я заметил, что в последнее время я живу по какому-то странному циклу, считаю часы от завтрака до обеда, от обеда до ужина, до телевизора, книги и кровати. Я просыпаюсь в положенные семь часов, выхожу на балкон и курю, потом пью чай и опять курю, и все это повторяется и повторяется с некоторыми незначительными вариациями до тех пор, пока вечером снова не уснешь. Сон превратился в некое подобие культа — бодрствуя, боялся не уснуть, во сне боялся не проснуться.

Поэтому, когда из Дома сочинителей пришло распоряжение о выходе на работу, я обрадовался, что смогу, наконец, устать, и посидеть в кресле перед телевизором будет приятно, а не противно.

И потом — интересно было. Переживать, бояться кого-то я давно перестал, насрать мне на этих дистиллированных генералов. Один интерес и остался. Жаль только студентиков моих, уже бывших, зачистку в СССРе, наверное, после меня устроили знатную…

На самом деле, размышлял я, шагая по утренним улицам, не так страшны генералы — не видят они ничего из-за сияния звезд на погонах. Страшно то, что в этом сиянии беспрестанно крутятся серенькие мышастые неприметные личности с маленькими глазками и скользящими взглядами.

…Дом дышал спокойствием и уверенностью. Ему все нипочем. Наверное, именно из-за атмосферы здесь так хорошо работается. Я могу сесть где-нибудь в холле, достать блокнот и ручку и писать, точно зная, что здесь никто не будет заглядывать в листок через плечо и диктовать нужные слова.

Я поднялся на третий этаж, подошел к двери отдела кадров. Как всегда, она открылась сама собой, как отрывалась любая начальственная дверь. Значит, можно входить.

Кабинет оказался пуст, только в углу копошился в картотеке какой-то тусклый, будто моль, работяга.

— А… Валерий Георгиевич… — начал я.

— Нету! — крикнул работяга, не отрываясь от бумаг. — Послезавтра, не раньше!

Странно. Ну ладно.

Может, и он под раздачу попал? Никогда бы не подумал, что Станишевский способен родить что-то связное и членораздельное, а о его художественных способностях говорил корявый почерк.

Спускаясь по знаменитой нашей парадной лестнице, я заметил Женю Кашарина. Смурной и серьезный, он стоял под фикусом и водил пальцем по ладони. Я обрадовался, подошел и хлопнул его по плечу: