Марина Дяченко - Ключ от Королевства

— Господин! Добрый господин, маг дороги!

Я обернулась. Плечистый дядька, усатый, серьезный и одновременно напуганный, держал в перепончатых лапах свернутый трубочкой лист.

…Письмо не было запечатано, и по дороге я его случайно прочитала. Их высочества Ортензия и Алисия уведомляли короля Оберона, что измучены дорогой, восхищены миром речных жителей и намерены остаться здесь навсегда, вне зависимости от того, какое решение примет Королевство.

Оберон был у себя, и его, по счастью, не отвлекали никакие важные дела. Я нерешительно вошла в шатер и остановилась у порога.

— Что случилось, Лена? Кто тебя напугал?

Я протянула ему письмо. Вот уж не думала, что придется выступать в роли почтальона Печкина. Оберон просмотрел письмо сперва мельком, потом еще раз, внимательнее.

— Ты прочитала?

— Случайно. Оно развернулось…

— Брось, я не собираюсь тебя ругать. Что ты такая нервная?

— Вы же не отрубите им головы… за измену?

— У тебя прямо мания — всем рубить головы. Послушай: если бы Алисия и Ортензия хоть на минутку поверили, что я их здесь оставлю, они не написали бы такого письма ни за какие коврижки. Ну подумай, что им тут делать? Быть смирной женой при донном земледельце ни одна не согласится. А принцессы здесь не нужны — нет такой должности, понимаешь? Так что это письмо — каприз в чистом виде, еще одна попытка привлечь внимание Александра…

Он выглянул из шатра и приказал кому-то:

— Позови принца. Быстро.

Ответом был удаляющийся топот.

— Спасибо, Лена, — вернувшись в шатер, король бросил письмо на низкий столик. — И не забивай себе голову ерундой… Завтра мы выступаем. Постарайся как следует отдохнуть.

Принц вышел из шатра красный как рак, чем-то очень недовольный. Вскочил на коня и ускакал; через час все пять принцесс, накануне ночевавших в селении, были водворены на место.

После ужина меня опять вызвали к королю. Оберон был в шатре не один: в одном из раскладных кресел сидел, виновато улыбаясь, наш трубач. Он был без сапог, правая нога обмотана тряпкой, и бурые пятна на серой ткани становились все больше.

— Несчастный случай, — сказал мне Оберон. — Вот что бывает, если упражняться в фехтовании, хлебнув перед этим вина… Да перестань! — Это трубачу, который виновато опустил голову. — Я же тебя не ругаю? Лена, — это мне, — ты, надеюсь, знаешь в общем, как устроен человек?

— Ну да, — в горле у меня почему-то пересохло. — Кости там, вены, артерии… в животе желудок и печень, в груди — сердце, в голове — мозги…

— Мозги — это замечательно, — сказал Оберон без улыбки. — Сращивать кости тебе рановато, да и необходимости такой, по счастью, нет. Рассечены мягкие ткани, повреждено сухожилие. Осторожно собираем все обратно, перед тем обезболив. Давай.

Трубач принялся разматывать ногу; я смотрела на него в ужасе:

— Как? Я?!

— Маг дороги обязан врачевать раны, — сухо сказал Оберон. — До сих пор обходилось. Но что-то мне подсказывает, что наше везение — ненадолго. Возьми посох, направь на поврежденное место, представь, что у тебя немеют ладони.

Трубач вытянул окровавленную ногу — и тихо охнул.

Боюсь крови. У меня от одного ее вида в глазах темнеет. Я глянула на рану — и тут же отвела глаза. Желудок, запрыгав, поднялся к самому горлу.

— Ему больно, между прочим, — тихо сказал Оберон. — Очень. Ты когда-нибудь резала себе руку или ногу?

Я только палец однажды резала. Не помню боли — помню страх…

Взявшись за посох, я поднесла красно-зеленое круглое навершие к изуродованной, расползающейся ноге.

— Немеют ладони, — все так же тихо подсказал Оберон.

Руки, сжимающие посох, одеревенели. Трубач вдруг перестал улыбаться, вздохнул сквозь зубы… И обмяк в кресле. Расслабился. Я только теперь поняла, как он был до сих пор напряжен.

— Умница, — тихо сказал Оберон. — Соединяем ткани, начиная с самых глубоких. Видишь сухожилие?

Я выбрела из шатра на слабых ногах, ощущая себя мясником и почти героем. Трубач вышел вслед за мной. Он почти не хромал и говорил без умолку. В голосе его было колоссальное облегчение, а слов я не понимала. Да разве они имели значение, слова?

Вечерело. Розовые лягушки светлели, как жемчужины, на темно-зеленых листьях кувшинок. Услышав их кваканье, любой соловей удавился бы от зависти: это был не «лягушачий хор» в обычном понимании слова. Это был настоящий музыкальный ансамбль, меняющий мелодии, я все высматривала в камышах дирижера…

Интересно, здесь, наверное, нет цапель? И вообще никаких естественных лягушачьих врагов? С таким бесстыдным цветом их же видно за версту!