Пол Керни: Иное царство

— Скоро мы пойдем пешком, — мрачно предсказал он.

— Да, скоро, но если мы успеем выбраться из деревьев в холмы, то можем спастись. Там есть обрывы, овраги, пещеры. Есть чем защитить наши спины по ночам. А они не любят открытого неба над головой. Даже по ночам. Не говоря уж о голых склонах. Лес — вот их убежище.

— Проклятые деревья!

— Да, проклятые деревья. Но они не простираются без конца. А Рингбон постарается встретить нас у опушки и проводит до Утвиды.

— Ну, а Всадник? — Он инстинктивно понизил голос. Котт замялась.

— Мы его уже давно не видели.

— Потому я и спросил. Как, по-твоему, будет он поджидать нас, когда мы выберемся из деревьев?

Она подняла голову с его плеча.

— Спроси луну. Я не пророчица.

— Ты завела меня сюда! — Вопреки его усилиям голос у него стал жестким.

— А теперь я веду тебя домой, — ее глаза блеснули, отражая огонь костра, две маленькие геенны. — И ты сам хотел. И не у меня была причина отправиться в эти земли. Девушка, которая нуждалась в помощи.

— Я был мальчишкой, ребенком. Я не знал, как это будет.

«И я был влюблен в тебя», — подумал он, но вслух не сказал. И поразился, прошедшему времени. «Был»! Не означает ли это каких-то новых нежданных открытий?

— У сказок есть зубы. Даже малые дети это знают. Большому злому волку надо есть!

— Да ладно, — он протер глаза. От усталости не хотелось спорить. Уже много дней между ними нарастало напряжение, как дальние раскаты летнего грома, и это было тягостно. О стольком они не говорили, столько вбивало между ними клин. Его решение вернуться домой. События в Волчьем Краю. Все это повисало между ними в безмолвии. А ему так была нужна сейчас ее теплота и ласковость в его объятиях, ее объятия. Трудно придумать что-нибудь хуже того, как она лежит сейчас рядом, окостенев от злости. Если у нее хватило сил на это.

Костер затрещал, выстреливая искрами, — в его жарком сердце развалилась головня. Он поднялся медленно, как старик.

Надо набрать еще хвороста.

— Возьми меч, — машинально сказала она, а глаза были все так же устремлены на пламя, веки почти смыкались. Значит, первым сторожить придется ему, и при этой мысли лицо у него безобразно сморщилось. Просто чудо, как тело способно выдерживать сырость, раны, мучительную боль. Но самое тяжелое — нехватка сна. Порой необходимость не спать по ночам оборачивалась физическими муками.

Меч лежал в ножнах, а рядом — ствол дробовика — бесполезного теперь, если от него вообще был хоть какой-то толк. Патронов осталось совсем немного, и они насквозь отсырели. Он погладил резной деревянный приклад. Его имя на медной дощечке и год — 1899. Чудесное оружие. И таскал он его с собой теперь только из сентиментальности — ну и, конечно, играл роль престиж, который в глазах племен придавало обладание железным стволом. Лишняя нагрузка. И начинает ржаветь. Он со скрежетом извлек меч из ножен. Тяжелый и холодный. И различил пятнышко ржавчины на лезвии под рукояткой. Хмурясь, он соскреб его ногтем. Лезвие затупилось. Они рубили мечом дрова — непростительная вещь. Мечу нужна была настоящая работа. Теперь он узнал разницу между ударом острым лезвием и тупым, искусство размаха. Его умение пользоваться мечом — железным лезвием — одно оно сохраняло им жизнь. Свинцовая дробь годилась только для охоты.

«Я много чему научился в последнее время, — подумалось ему. — Могу лечить лошадь и освежевать кролика. Могу дубить кожу и зашивать раны. Могу убивать людей. А совсем недавно я был школьником, пискуном, мечтателем».

Он покачал головой, прикидывая, какую часть своей жизни утратил в лесах, среди холмов этой дикой глуши. Он, конечно, вернет ее себе, уйдет отсюда в то же самое утро, в какое пришел, — но останется ли он тем, каким был? Войдет ли в кухню дюжим дикарем, бородатым, покрытым шрамами или снова станет мальчиком? Будет ли ему возвращено его детство?

Его пальцы заскребли подбородок под седой бородой, и он тяжело побрел к краю света от костра. Годы наваливались на него с каждой милей, на которую они углублялись в этот край, годы придавили его плечи за несколько месяцев. И Котт тоже постарела. Она уже не была девочкой, которую он повстречал в лесу. И виноват только он. Он один. Меркади ведь предупредил его в тот вечер в Провале.

Он собирал хворост, а его мысли блуждали далеко. Он вспоминал ферму деда, ласточек в конюшне, огонь в очаге. Кружки чая, яичницу с грудинкой. Чистые простыни… Матерь Божья — сухая теплая кровать, и ночь за окном.