Пол Керни - Иное царство

Когда он был маленьким, то рассказывал о том, что видел, тете, дедушке с бабушкой — да всем, кто готов был его слушать. И они улыбались особой улыбкой взрослых, в которой растерянности было больше, чем веселости, словно говорили: «Ну и фантазия же у него!».

А больше рассказывать было некому — во всяком случае, в то время. Да и потом. Даже когда появилась она — столь же фантастичная, как все остальное. И поэтому он ни с кем не говорил про них.

Как он мог втолковать этим взрослым, что вокруг фермы дедушки водятся волки, что на берегу речки он слышал голоса — голоса, переговаривавшиеся на неведомом языке, грубые и злые? Голоса из Иного Места? И он не мог сказать им, потому что у него язык отнимался от ужаса, как в глухую ночь по заднему двору прокрался волк-оборотень и обнюхивал двери, а в его глазах отражалась ущербная луна.

Он видел, но, что бы он им ни сказал, они бы не поверили. И словно не замечали, что он всегда на ночь крепко запирает окно.

Для взрослого, в чьей крови накопилась мировая усталость, земля столь же детализирована и точна, как модель парусника в бутылке. Ирландия — небольшое государство, а северная провинция еще меньше. С трех сторон ее окружает море, и с высочайшего холма можно обвести взглядом половину ее ширины.

Но для ребенка земля бесформенна, огромна, необъятна, неизмерима — если бы кто-нибудь по глупости попытался ее измерить. Ее горизонт со всех сторон замыкают голубые горы, дремучие леса, полные тайн, а речки и ручьи несут свои воды куда-то далеко-далеко — к лишь воображаемому морю. Для ребенка прогулка за три поля — это экспедиция в неведомые края; проплыть милю по речке — то же, что открыть верховья Амазонки. Да, необширный край, но только не для детей. Он достаточно велик для сказок. Глубокими слоями, подобно торфу, лежит история. Тайники с оружием в укромных местах — одни забыты более полувека, в других оно отлично смазано и готово для будущих убийств. Бессчетны годы, когда по лугам и лесам война то вспыхивала, то угасала, превращенная в ритуал, как вращение земли, в кровавые возлияния древним ненасытным богам. Это образ жизни.

Обшаривание речного дна возвращает на свет бледное кельтское золото или — еще более древние — кремневые орудия, оббитые по руке, рассыпавшейся прахом десять тысяч лет назад. Очень древняя страна, этот Изумрудный остров, оформлявшийся тысячелетиями. Война, голод и религия наложили на него неизгладимую печать, окрашивая сознание людей, сливались с тенями монолитов, просачивались в торф для будущего топлива. Это его родина.

Он живет на земле, где жили многие поколения его семьи. Они плодились и размножались, за долгие годы из малого единства превратились в клан, в племя. Сыновья строили дома, заводили фермы в тени отцов. Дочери выходили замуж за сыновей соседей. Кто-то уезжал в изгнание, возвращался умереть на родной земле. Корни его семьи в древности не уступали крепости на самом высоком из пастбищ. Они владели землей, насиловали ее, подкармливали, проклинали и были порабощены ею.

Она убила его родителей. Его осиротила бомба, предназначенная для кого-то еще. Поездка за покупками в Белфаст в автомобиле, который его отец только что купил с такой гордостью… Он живет теперь с дедом и бабушкой, а родители — лишь неясный мазок в детской памяти. Он знает, что за его мирком большой мир становится темнее, а взрослые говорят о правах , о равенстве . Он не знает, и никто не знает, что в следующем десятилетии этот тихий мир взорвется.

А пока дедушкина ферма остается звездой, вокруг которой обращается его жизнь. Расположенные квадратом здания, беленые, под красными крышами — солома совсем недавно сменилась волнистым красным железом. Забытые сарайчики, полные завлекательной рухляди, обломками ушедших лет. Потаенные уголки, спрятанные гнезда, нежданные запахи, смрад тления и брожения, навоза и сена, скота и людей. Ферма — это город в миниатюре с жителями, начиная от мышек в молочной и кончая голубями в конюшне. На мощеном заднем дворе что-то клюют куры, хитрые кошки, такие сонные днем и буйствующие по ночам, лающие колли, притворяющиеся, будто заняты делом, лошади с безмятежными глазами, не знающие, что время, когда они возили и пахали, прошло, и держат их только из сентиментальности (в которой никто не признается даже себе). На нижних лугах пасутся овцы, вонючий козел заперт в загоне, некогда бывшем лужайкой, супоросная свинья довольно похрюкивает среди дубов и желудей у подножья холма, и полдюжина котят, которых еще ни у кого не достало духа утопить.