Елизавета Дворецкая - Колодец старого волхва

— Одно хорошо — за твоими стенами нас не взять! — сказал Вереха. — Истинно, как в Перуновом Ирье живем!

— С такими стенами и дружины не надобно, — негромко и язвительно сказала Медвянка. Она обращалась якобы к матери, но бросила быстрый колючий взгляд на Явора. — Хорошо в белгородской дружине служить! Знай себе у ворот стой, да по улицам похаживай, да на девиц поглядывай!

Явору нетрудно было понять, в кого она метит своей речью. Медвянка заметила, что он задет ее словами, но не унималась.

— Боги милуют — на Белгород вороги не идут, а искать их — заботы нет! — продолжала она. — Кто посмелее — те с князем идут, в чужих землях себе ратного дела ищут. А иные хоть и воями зовутся, да воюют с тараканами возле теплой печки!

Этого Явор уже не мог пропустить мимо ушей. К ее насмешкам над его перебитым носом он уже привык, но эти нападки его сначала удивили, а потом обидели. Свою службу на рубеже степей он считал и важной, и трудной не менее, чем покорение дальних земель. Гордость воина мешалась в его сердце с обидой, он помрачнел и нахмурился.

— Не про меня ли толкуешь? — глухо, отрывисто спросил он, исподлобья глядя на Медвянку.

А она словно бы обрадовалась, что проняла его своими словами.

— А хотя бы и про тебя! — с вызовом ответила она и отбросила шитье, которое бесполезно ковыряла иголкой. — Про кого же мне толковать, как не про тебя? Проходу от тебя нет! Куда ни повернусь — опять ты рядом толчешься! Вся удаль твоя на девок ушла! А как князь в поход идет — только тебя одного и не видать!

— Вот как ты про меня! — Лицо Явора побледнело даже под загаром, потом потемнело от прилившей крови, дыхание участилось. Каждое слово Медвянки, ее презрительный взгляд били его в самое сердце, словно железный наконечник стрелы. Никогда еще ему, выше всего ценившему ратную доблесть, не приходилось слышать обвинений в лени и трусости. Ни от кого он не потерпел бы их, а в устах любимой им девушки они были страшнее смерти. Вот чем она отплатила ему за любовь! И сама Медвянка вдруг показалась ему вовсе не красивой, а злой, как омутница с холодными глазами и мертвым сердцем. И как раньше его тянуло к ней, так теперь резко толкнуло прочь, — хотелось бежать от нее подальше, чтобы не видеть презрения в ее блестящих глазах, не слышать этих несправедливых упреков, остро жалящих и его любовь, и его гордость.

— Ну, благодарю, — надоумила! — с трудом переводя дыхание, выговорил Явор. — И верно, чего я здесь-то не видал? И на чудь пойдешь, только бы глаза мои тебя вовек не видали!

— Славно надумал! — раздраженно одобрила Медвянка. — Ну, чего же ты не идешь? Беги скорей, а то передумаешь!

Явор резко вскочил со скамьи.

— Спасибо за дружбу, хозяине, пора мне! — глухо бросил он Надеже и стремительно вышел, даже раньше, чем удивленный хозяин успел хоть что-то ответить ему.

Видя, что наделала своими словами, Медвянка была и довольна и несчастна разом. Ей хотелось всех прогнать от себя и горько расплакаться. Она редко чувствовала себя несчастной, и тогда обида на весь свет терзала ее, как все двенадцать злых сестер-лихорадок.

Резкими сердитыми шагами Явор вышел со двора Надежи и направился к воеводским воротам. В нем кипел гнев на вздорную девчонку, которая судит о том, чего не знает и не понимает. Его жег стыд, что он так долго смотрел на нее обожающе-помраченными глазами. Словно протрезвев, Явор увидел ее по-новому, и она уже казалась ему не лучезарной Денницей, а только недоброй и бессердечной девицей. Макошь дала ей красоту, но не дала сердца. «Да и чего в ней нашел хорошего? — с досадливым удивлением думал Явор по пути к воеводскому двору. — Вон в гончарном конце Егоза — тощая да рыжая, тоже только и знает, что вертеться да хихикать, — ничем не хуже. Видно, от безделья одурел, ровно сглазили меня! Весь город знает! За спиной смеются! » Ему хотелось скорее забыть и Медвянку, и свое помрачение, убежать куда-нибудь подальше — да хоть в чудской поход, сбросить с себя эту дурную любовь, как старую кожу. Явор знал, конечно, что сотня Велеба, в которую входил его десяток, по жребию остается в Белгороде, но теперь, после упреков Медвянки, не мог смириться со своей бесславной участью и хотел просить тысяцкого отпустить-таки его в поход. Здесь ему без труда найдется замена, а его место — в походе. Не пристало мужчине, воину сидеть сиднем в городе за крепкими стенами! От чего белгородцев оборонять — от дурного домового? С этим делом старый Обережа лучше управится.