Алина Борисова - Вампиры девичьих грез

— А что с субботой и воскресеньем? За сверхурочные-то хоть платят?

— Нет. Тебе просто платят. За все. Знаешь, как он объяснял? Секретарша куратора не может брать в долг или жить от зарплаты до зарплаты. Это тень на лицо куратора. Она должна давать в долг и забывать спросить об отдаче. И не в чем себе не отказывать. Так что деньги у тебя будут, за это даже не переживай.

— Да у меня больше мама переживает. Говорит: как ты могла, да не посоветовавшись, да на такую низкооплачиваемую должность…

— Ты ей не сказала, что ли?

— Сначала нет. Настроение было жуткое. Не хотелось ее восторгов.

— Знаешь, а я ведь тоже своим не сказала. До сих пор.

— Но ты-то почему?

— Ну, как бы это объяснить? Я ведь родом из очень маленького городка. Отсюда, из Светлогорска, его и городом-то смешно называть. Но официально — он город. Сосновая Гать. Едва ли ты слышала. И вампиры там — это даже не сказка, это что-то вообще запредельное. Ну, как инопланетяне или реликтовые динозавры. И тут я заявляю: а я у одного такого работаю! Да я ж сразу сама попаду в раздел реликтовых. И схлопочу памятник при жизни. Ну, из серии «наш знаменитый земляк». И все каникулы буду стоять на табуреточке и рассказывать о том, «какой он, настоящий вампир». А все, что я могла бы сказать об Анхене, это либо очень личное, либо не для людей, либо ложь. Вот и молчу, а они за меня просто радуются. За меня, а не за свою знаменитую землячку.

Какое-то время мы молчали. Пили чай. Я ее понимала. Или личное, или не для людей, или ложь. Точнее не скажешь. Ради этого они придумали контракт? При тесном общении правда вылезает. И человек должен знать, что он во власти. В полной власти. И молчать. И работать.

— Тебе когда-нибудь было с ним страшно, Инга? По-настоящему страшно?

— Да. Знаешь, за эти пять лет столько всякого было. И плохого, и хорошего, и такого, о чем маме и под пыткой не рассказывают. Но я ни от чего бы не отказалась. И ничего бы не стала менять. И если б можно было вернуться назад, я б хоть сейчас… сначала, — голос у нее дрогнул, а в глазах блеснули слезы. Но она сдержалась. — Но вот один день… если б я только могла… я бы вычеркнула его совсем. Второй раз мне его точно не пережить.

— И… что случилось в тот день? — осторожно поинтересовалась я. Я видела, что ей тяжело вспоминать, но она сама начала, а мне надо было знать. Надо было как-то… готовиться.

— В тот день он меня убил.

Я взглянула, не понимая.

— Выпил? Слишком много, почти до смерти?

— Нет, — улыбнулась Инга, — это-то как раз не страшно. Ты же не осознаешь, не контролируешь, просто в какой-то момент отключаешься. А потом просыпаешься, и в жизни он тебе не скажет: с реанимацией тебя возвращали, или просто дали выспаться. Улыбается так нежно и спрашивает, что на завтрак заказывать. Знаешь, когда я первый раз у него проснулась, он меня спросил, с чем мне пиццу заказать. А я эту пиццу тогда в жизни не ела и не знала вообще, с чем она бывает-то в природе…

— Погоди, — про то, как она проснулась у него в постели, слушать я была решительно не готова. — Ты говорила, он убил. В каком смысле?

— В прямом. Взял нож такой длинный, охотничий, размахнулся и всадил. По рукоять. Столешницу насквозь пробил, не то, что меня. Но самое страшное — даже не это. Самое страшное в тот момент было — его глаза. Холодные, равнодушные. И в них — смерть. Ни ненависти, ни любви — просто смерть. Как удар молнии: ни за что, ни зачем, просто. И ты понимаешь, что убивает, что это смерть, а ему — все равно. Он тебя убивает, но ему это — все равно. Безразлично.

Она закрыла лицо руками, вновь погружаясь в свой кошмар и не стремясь делить его со мной. А я поверить не могла. Ингу? Его ненаглядную, на все согласную Ингу? Про которую слова не скажи? Да он что, совсем безумный отморозок?

— И… что он сказал, когда ты очнулась?

— Ну, — Инга отняла руки от лица и даже немного улыбнулась, — если коротко, то что он хирург, а они придурки, особенно если думали переиграть его на его же поле. На самом деле он спас меня тогда, — пояснила она, видя мое глубокое недоумение. — И от смерти, и от кое-чего пострашнее. Ножик ведь не его был, он его из ручек одних шаловливых вытащил. И ударил, так, чтоб жизненно важных органов не задеть. Сам же потом и зашивал. Он же на самом деле — специалист очень высокого класса. Он в больнице только за самые сложные случаи берется, от которых уже все отказались. И спасает. Ну а здесь — говорит, было не сложно. Только вот в тот момент — я верила, что это смерть. Ему тогда вообще все поверили. Даже Владыка.