Татьяна Мудрая - Клятва Гарпократа

— Как же я один теперь буду, — пробормотал я. В смысле один и беззащитный.

— Не волнуйся, мальчик, — ответила она мне в спину. — Здесь недалеко до нашего собственного народа. Помнишь, я объясняла тебе? Некто безответственный поместил мою и Данилеву родину — добро бы неизвестно где, как твою, но прямо посреди океана. Даже не посмотрел, вместится ли она туда, и не поинтересовался конкретным полушарием, зараза. У нас там смена сезонов европейская континентальная. Январь — зима, июль — лето.

— Как называется? — спросил я.

— Динан. То есть страна — Динан, а остров — Большой Краб, если перевести с одного из местных диалектов. Лениво ему было границы с соседями изобретать и заниматься прикладной дипломатией.

Сверху этот миниконтинент походил скорее на овал с круглой выемкой в передней части, и охватывающие внутренне море полосы действительно были похожи на клешни.

— Море Полнолуния. А прибрежная полоса зовётся Лунноморье, — мечтательно произнес Даниль. — Собственно говоря, это две страны: поближе к нам — влажный степной Эдин, подальше — заросший лесом Эрк. А за Лэнскими Горами, что опоясывают Краба поперёк талии и составляют отдельную область, — пустыня по имени Эро. Тоже очень красивое место.

Радуга бережно опустила нас троих на песок в самом начале горной цепи и побрела по своим делам.

Горы здесь образовывали мощные отвесные складки, покрытые цветущим вереском. В глубь суши врезались острые ножи фиордов, куда могло бы зайти небольшое судно с профессиональными скалолазами на борту. Я себя в последних не числил, но тут Даниль коротко сказал:

— Цепляй за шею.

И мы полетели вверх. Его жена, посмеиваясь, держалась неподалёку от нас обоих и, судя по всему, ловила кайф не от полёта, но от вида моей ошарашенной физиономии.

Когда через полминуты от силы мы приземлились, я спросил:

— Это что выходит — вы так и по радуге ходили?

— Ты уж прости, собрат, — ответил Даниль. — Нам, оно конечно, было куда легче твоего, пятки не так жарило и вообще никакой усталости. Только ты ведь не жаловался, верно?

— Вампиры, — отчего-то вырвалось у меня.

— Да, — он кивнул. — Однако необычные, как и ты сам.

— Был я сам, — поправил я.

— Был и остаёшься, — возразил он.

И умолк, потому что перед нами, чуть внизу, открылась поляна, где текли ручьи, росли пышные цветы и в окружении гор со снежными шапками наверху стоял дом.

Совсем не похожий на обычные в горах «ласточкины гнезда» из камня или саманного кирпича, он привольно раскинулся по долине всеми своими службами и пристройками: медово-коричневый и золотистый, в узорчатых коньках, наличниках и столбцах, и его дерево, прокалённое на солнце и обдутое ветрами, слегка звенело под ветром.

Туда мы и спустились, как обыкновенные люди. Чтобы чувствовать землю всей ступней.

И отворили незапертую дверь, петли которой были связаны простой тесёмкой.

— Вот это мой дом, — сказал Даниль. — Мой кров.

— Наш вечный дом и кров на все времена, — поправила Тергата.

И мы вошли.

Из-за прикрытых ставен внутри было темно, однако сразу, будто приветствуя нас, на всех стенах зажегся свет. Небольшие факелы с ясным пламенем, которое мерцало, будто крылья мотылька.

— Таков и этот мир, — сказала Тергата. — Словно огонь в сосуде — мерцающий, изменчивый, Мозаичный, как стеклышки, что постоянно перемешиваются в калейдоскопе. Динан, Вертдом, Атлантида, Елисейские Поля, Рутен… Всё вместе и в самых разных комбинациях.

— Дом, в отличие от тех, кто сюда приходит, всегда постоянен, даже когда меняется, — негромко, точно затверженные стихи, говорила Тергата. — Могучая изразцовая печь заняла дальнюю от входа стену, там еще есть входы в спальные каморы. Артельный дубовый стол посреди залы покрыт белой камчатной скатертью. Ветвистые шандалы с толстыми свечами и чопорные — будто аршин проглотили — старинные стулья, обтянутые жёстким кордуаном, обступили стол и заняли все межоконья. Рояль начинает издавать нетерпеливые хрустальные звоны, стоит лишь к нему подойти. Нет, ты посмотри, мальчик — моя нянюшка связала для него кружевную накидку, как было принято во времена ее молодости! На огромном во всю стену, стеллаже навечно поселились книги. В них накопилось столько мудрости, что она сама собой начнёт перетекать в пальцы, едва ты коснешься тисненого корешка. Сияет медная, серебряная и — всей своей глазурью — глиняная посуда на кухне. В моей комнате — фаянсовый умывальник: кувшин и таз с нарисованными на них маками, — и лоскутное покрывало на постели. В комнате моего мужа поверх наспех брошенных листков со стихами — опрокинутая чашка из синего фарфора со скрещенными мечами на донце. Настоящие мечи тоже присутствуют, развешаны по всем стенам. Он это любит, и я тоже.