Татьяна Мудрая - Игра о напрестольном кресте

«Во имя любви Господа и Его Пречистой Матери молю своих возлюбленных сестер — и двух ныне живущих, и уже ушедших — помянуть меня перед Ним, хотя я была худшей женщиной на свете».

Так написала она в тот день и час, когда всё у неё было уже отнято чужим произволением вместе с самой жизнью: тысячи книжных томов и сотни географических карт, свёрнутых рулоном, аппаратура для тонких химических опытов и более грубых механических, звездоскоп новейшей конструкции, кипы прекрасной бумаги, флаконы чернил и остро наточенные перья. И когда она уступила — возможно, понимая, что самое лучшее из сделанного ею уже никуда не уйдёт из мира. Стихи, своей изысканностью не уступающие созданным великим Гонгорой и полные того внутреннего света, который присущ был величайшим из мавров-суфи. Величавые речи и духовные трактаты, балансирующие на грани еретического. Неуёмная жажда познания, заражающая всех, кому довелось хотя бы стоять рядом.

Лишь одно мучило её куда более чумного жара: мысль, что в решающий час она устрашилась иного огня. Земного. Рукотворного.

Худшая женщина в мире — это сказано для сестер-монахинь, которых она, сестра Хуана Инес, выволокла из когтей заразы. Или для Бога, который будет вынужден простить ей незавершенность миссии, которую Он возложил ей на плечи. Безразлично. Рядом с ней остался узкий ланцет, которым вскрывают нарывы, — им она вскрыла запястье и кровью своей, пылающей от внутреннего огня, вывела последние штрихи на стене кельи.

Перед тем, как провалиться в финальное беспамятство.

Нет, не так.

Когда она подняла глаза ввысь и увидела блёклое серовато-голубое небо, повернула голову набок и встретилась взором с кирпичной стеной, на которой были выведены белым высокие ритмичные арки, а бурым — полустёртые каракули по-латыни.

— Ещё одна, — послышались безликие голоса. — Вот не вовремя — эти, не успев отойти, снова накатываются. И так всегда. Не рассуждай, сестрёнка. Ты бери подмышки, я за ноги, и бегом в ворота, пока открыты. А нас прикроют болтами из башен?

…Хуана вновь открыла глаза, уже с чувством, что долго спала и счастливо проснулась. Другая пара очей, тёмных и удивительно лучистых, окаймленных морщинками, поймала её взгляд.

— Вот умница! Быстро в себя пришла. Хильдегарда говорит — оттого что кровь себе пустить сумела и тем сбила жар. Это лекарь наш — Хильда. В её времена моровое поветрие умели лечить только на весьма удивительный манер.

Вверху тоже были лучи: нет, своды с узором звёздчатых прожилок, нервюр, как в тех храмах, которые с легкой руки Вазари повадились именовать варварством, или «готикой». И удивительной красоты белоснежные колонны: восьмигранные, лёгкие.

— Где я?

— Где и быть монашке, как не в церкви. Ты ведь монахиня?

— Иеронимитка.

— Незнакомый орден. Новый Свет?

— Ну да. Мексика.

— Тут в каком-то смысле Свет Старый, то бишь Европа, но в другом — тоже Новый. Невиданный. Как звать тебя?

— Хуана Инес.

— А я — Гросвита. Мы с Хильдой и наша главная — бенедиктинки: самый старый и учёный орден. Прочие либо не числятся ни в каких орденах, потому что у ортодоксов того не завелось, либо мирянки. Мирянки в Мурованке. Не удивляйся — тут все сразу проникаются местным наречием.

— Мурованка?

— Церковь так зовут — по селу. Настоящее имя длинное, пока произнесёшь — половина времени потеряется. А время дорогого стоит. Вот привыкнешь, будем тебя вводить во все дела сразу. Трудно нам: иной раз по одному дозорному на башню приходится, и то не рыцари, а дамы. Даже не дамы, а так, девицы, хоть иные и в возрасте. Хотя орден — это звучит весьма воинственно, не находишь?

Башен было четыре, по всем углам, туда вели круглые входы и спиральные ступени. Внутри стен главного зала время, казалось Хуане, стояло водой в неколебимом сосуде. Свет, то сероватый, как серебро, то червонный, будто золото, струился из узких оконных бойниц. Горели свечи толщиной в руку. Недвижимо, как плиты, возлежали на алтарном столе тяжелые золототканые покрывала. Лики апостолов и святых на цветущей всеми красками алтарной преграде слегка улыбались. Весь вид был непривычен женщине, но умиротворял и оттого казался слегка знакомым.

Роскошь священного убранства на жилиц не распространялась: спали они все по очереди в центральном нефе. Правда, солома тюфяков не истлевала, блох в ней не заводилось. О еде и том, что с ней сопряжено, никто не задумывался: сходило и так. Будто сам воздух насыщал и в какой-то мере лечил.