Neil Gaiman - Дым и зеркала

Мы заклеивали им глаза, чтобы они оставались открытыми, и по капле капали в них моющие средства и шампуни.

Мы наносили им шрамы и обливали кипятком. Мы их обжигали. Мы ставили им скобки и вживляли в мозг электроды. Мы имплантировали, мы замораживали и облучали.

Младенцы дышали нашим дымом, по венам младенцев текли наши наркотики и лекарства, пока они не переставали дышать или кровь не сворачивалась.

Конечно, это было нелегко, но ведь необходимо.

Никто не мог бы этого отрицать.

Если животные ушли, что нам еще оставалось?

Разумеется, кое-кто жаловался. – Но ведь такие всегда находятся.

И все вернулось в обычную колею.

Вот только…

Вчера все младенцы ушли.

Мы не знаем, куда они подевались. Мы даже не видели, как они ушли.

Мы не знаем, что нам без них делать.

Но мы что-нибудь придумаем. Люди – смышленые. Вот что ставит нас на ступеньку выше животных и младенцев.

Мы найдем какой-нибудь выход.

Все это правда.

Десять лет назад, год туда, год сюда, я вынужденно застрял вдали от дома, в Лос-Анджелесе. Стоял декабрь, погода в Калифорнии держалась приятно теплая. Англию же сковали туманы и метели, и ни одному самолету не давали посадки. Каждый день я звонил в аэропорт, и каждый день мне говорили «ждите».

Так продолжалось почти неделю.

Мне было чуть за двадцать. Оглядываясь сегодня на себя тогдашнего, я испытываю странное и не совсем приятное чувство: будто свою нынешнюю жизнь, дом, жену, детей, призвание непрошено получил в подарок от совершенно чужого человека. Я мог бы с чистым сердцем сказать, что ко мне это отношения не имеет. Если правда, что каждые семь лет все клетки нашего тела умирают и заменяются другими, то воистину я унаследовал мою жизнь от мертвеца, и проступки тех времен прощены и погребены вместе с его костями.

Я был в Лос-Анджелесе. Да.

На шестой день я получил весточку от старой приятельницы из Сиэтла: она тоже сейчас в Лос-Анджелесе и через знакомых узнала, что и я здесь. Не хочу ли я приехать?

Я оставил сообщение на ее автоответчике: конечно, хочу.

Тем вечером, когда я вышел из гостиницы, где остановился, ко мне подошла невысокая блондинка. Было уже темно. Она всмотрелась в мое лицо, точно пыталась понять, подходит ли оно под описание, а потом неуверенно произнесла мое имя.

– Это я. Вы подруга Тинк?

– Ага. Машина за домом. Пошли. Она правда очень хочет вас видеть.

Машина у женщины оказалась длиннющая, почти дредноут, такие, кажется, бывают только в Калифорнии. Пахло в ней потрескавшейся кожаной обивкой. Поехали оттуда, где бы мы ни были, туда, куда бы ни направлялись. В то время Лос-Анджелес для меня был полной загадкой, и не рискну утверждать, что сейчас понимаю его намного лучше. Я понимаю Лондон, Нью-Йорк и Париж: по ним можно ходить, почувствовать город всего за одну утреннюю прогулку, быть может, сесть в метро. Но Лос-Анджелес – сплошь машины. Тогда я еще совсем не умел водить, даже сегодня ни за что не сяду за руль в Америке. Воспоминания о Лос-Анджелесе связаны для меня с поездками в чужих машинах, с полным отсутствием ощущения города, взаимосвязи людей и места. Правильность улиц, повторяемость зданий и форм лишь привели к тому, что, когда я пытаюсь вспомнить этот город как целое, у меня перед глазами встает безграничное скопление крохотных огоньков, которые я в свой первый приезд однажды вечером увидел с холма Гриффит-парк. Это одно из самых прекрасных зрелищ, какие мне доводилось видеть.

– Видите вон то здание? – спросила подруга Тинк. Это был кирпичный дом в стиле арт-деко, очаровательный и довольно безобразный.

– Да.

– Построено в тридцатых годах, – с уважением и гордостью сказала она.

Я ответил что-то вежливое, пытаясь понять город, в котором пятьдесят лет считаются большим сроком.

– Тинк правда очень разволновалась. Когда узнала, что вы в городе. Она была так возбуждена.

– Буду рад снова ее повидать.

Полное имя Тинк было Тинкербел [41] Персонаж книги Джеймса Барри «Питер Пэн». Ричмонд.

Честное слово. Она жила у друзей в коттеджном поселке приблизительно в часе езды от центра Лос-Анджелеса.