Ивонн Наварро - Стекольная laffка Zахари

Он грациозно содрогнулся. Это все дерьмо, но он не мог не поверить рассказу Захари и теперь нее*ически уверен, что сделает подарок, про который Миранда никогда не скажет «не оригинально». Захари сказал ему только, что в крошечной золотой рамке содержится жизнь — в виде каких-то минут личного объекта — женщины с инициалами W. S. На дне коробки был кусок пергамента, не больше квадратного дюйма, с теми же инициалами, написанными жирным шрифтом. Если рамку разбить, сказал он, женщина умрет.

Ченнинг задал очевидные вопросы: как имя женщины? И что такое «личные объекты»?

Захари не сказал. Выбор жизней как «личных объектов», — он был неконкретен — происходит сам собой, чисто случайно. Когда Захари твердо сказал, что не знает ничего, кроме имени человека и только его так называемого второго знака, ощущение нереальности усилилось.

Что за сказки! Ченнинг печально улыбнулся. Конечно, это был подарок Миранде, но гораздо больше он жаждал им поделиться со своей сестрой-близнецом Адриенн. Он закрыл глаза и вспомнил, как она выглядела давеча, когда он покинул ее: сонно взъерошенные темные глянцевые прядки, припухшие губы, сливочная кожа…

«Господи! Встань, грязная скотина! Убирайся! И ты! Шлюха! Твой родной брат…»

Голос был порочной памятью прошлого, и он с усилием изгнал его из мыслей. Вот так вот, подумал он с горечью. Родители не понимают близнецов, их единение, любовь. Когда у двоих так много общего — еще с утробы, — никто другой никогда не сможет стать равноценной заменой. Он полагал, что это форма двойного нарциссизма, — его любовь к себе в женском облике, ее любовь к себе в мужском виде.

Но в их глазах — ее серых, его зеленых, они были зеркальным отражением друг друга. Конечно, их индивидуальности различались — в результате того, что в шестнадцать лет их отправили в разные школы-интернаты. Скорее всего, сучки-подросточки вскормили мелочную жестокость в Адриенн, а сам он открыто признавал, что в состоянии серьезно огорчить всякого, кто попробует помешать ему получить, что хочется. Но все же во всем остальном они соответствовали друг другу, как разломанные половинки одного из этих безвкусных ожерелий с разбитым сердцем. Когда-нибудь они будут только вдвоем.

Ченнинг застегнул ремни безопасности и завел машину, глянув на коробку еще разок перед тем, как уехать. Верхний клапан прикрывала маленькая позолоченная наклейка, гласящая «Стекольная Laffка Захари». Но адреса не было, и Закари сказал ему, что не доверяет телефонам. Может быть, когда-нибудь, потом, скоро…

Миранду подарок пленил. Она играла с ним и тыкала в него, и в какой-то миг Ченнинг подумал, что она может разломать вещицу на части, чтобы посмотреть, что внутри.

У него сердце было не на месте, когда он наблюдал, как ее длинные ногти ковырялись в стеклянных нитях; его смущало, что он беспокоится о благополучии какого-то неизвестного человека, но напряжение определенно отпустило его, когда она, наконец, нашла для рамки почетное место на дубовой полке витрины.

Хотя она с интересом выслушала его рассказ, пергамент ушел в мусор вместе с коробкой. По крайней мере, это означало, подумал он, наблюдая, как одна из служанок выкидывала мусор, что она не собирается возвращать подарок.

Ченнинг не выносил быть в темноте в одиночестве — это была его фобия, его болезнь, что зародилась ночью на шестнадцатом году жизни, когда отец поймал в бассейне сауны вместе его и Адриенн. Голую сестру отец вытащил и бросил матери, которая была уже на пути к истерике, но он ее заткнул. Отец отключил тепло и свет — при всем отвращении, он, тем не менее, не желал изжарить живьем своего сына — и оставил в сауне на семнадцать часов — достаточно долгое время, как он считал, чтобы развить у Ченнинга надлежащее количество угрызений совести. Десять лет спустя, однако, у Чаннинга остался один-единственный слабенький недостаток — он был не в состоянии спать в одиночестве и без света.

Но темнота могла ему удружить.

— Чаннинг, сладенький мой, бери меня, — сказала Миранда. Она прижалась к нему и пробежала ноготками по шелку его пижамной штанины. Хлопая ресницами, она придвинула вплотную лицо для поцелуя; в ее волосах он заметил легкий намек на седину.

«Время подкрасить», — подумал он. Учитывая все обстоятельства, он знал, что получал и что для своего возраста — где-то около пятидесяти, как расплывчато ответила бы она — она на самом деле в чертовски хорошем состоянии. Его тело ответило на ее ищущие пальцы, он закрыл глаза и потянулся к ней.