Елена Первушина - Умри, ведьма!

Вместо благодарности Дон протянул ему кошелек:

— Я, может быть, и слизняк, но не болван. Ваш парень поддался.

Шеламец рассмеялся:

— Ясное дело, поддался! Лина и медведь не враз заломает. Просто ты ему понравился. Успеваешь подумать, пока замахиваешься. Хочешь служить у нас?

— Не знаю, — ответил Дон.

Дионисия, его мать, была беженкой из Зашеламья. Ее родной город сожгли чужане. Не то чтобы Дон всю жизнь мечтал отомстить им, но когда сам Шелам давал ему для этого оружие… Кроме того, если уж быть до конца честным, Дон не мог не признаться себе, что его притягивает неназываемая человеческим языком сила Шелама. Это было так же непобедимо и так же необъяснимо, как любовь. Чтобы не мудрить без толку, Дон счел это зовом крови.

Настал черед Оды доказывать, что ее связывает с женихом нечто большее, чем просто весенняя любовная лихорадка. И Ода сказала:

— Да. Уходи в крепость. Только возвращайся ко мне почаще.

Так оно все и было. Дон постигал нелегкое ремесло лесного воина, а чуть выгадывалась свободная минутка, мчался домой к Оде, веселил молодую жену и как мог угождал тестю, чинил крышу, подновлял забор, копал грядки. Нет слов, отец Оды был не в восторге — вместо постоянного работника он вынужден был привечать в доме эдакого ночного гостя. Хоть Дон и изображал изо всех сил примерного зятя, опасный душок шеламского колдовства ох как не нравился его новым родичам! Мир в семье держался чудом, и хрупкое это чудо вскоре разбилось вдребезги.

Была Скупая Седмица — последние дни перед осенним солнцеворотом. В такие дни благоразумный человек не радует свою плоть ни вином, ни мясным яством, ни ночной утехой. Он посвящает все мысли Солнцу, помогая Отцу Света в его ежегодной битве. И Отец по весне сторицей воздает праведнику. И это мудро и справедливо. Ибо Бог творит, а человек жертвует. И только вместе они могут удержать мир. Так учат Солнечные Маги.

Это мудро и справедливо. Но что делать, если вдруг под вечер прибежал любимый муж? Если он рассказывает, стягивая сапоги, как заболтал десятника и отпросился на часок, обещал на рассвете уже вернуться в крепость и, нет, есть он не хочет, а спать — на дежурстве отоспится, но не пустят ли его под бочок, не приголубят ли ради такого случая?

Можно было, конечно, сказать «Нет!» и прочесть проповедь о борьбе Света и Тьмы. Можно было… Да Ода не смогла. И, впиваясь пальцами в спину Дона, она клялась про себя, что пожертвует Солнцу петуха, и… первого новорожденного ягненка, и… все, что угодно, только пусть этой ночью будут лишь они двое и никакого мира, который нужно спасать. И верила в то, что любовь все покрывает.

Она ошибалась. Но поняла это лишь месяца четыре спустя, глядя на свой располневший стан. Конечно, лишь Прародительнице Земле доподлинно известно, в какую именно ночь был зачат ребенок. Но если это случилось тогда, в Скупую Седмицу… Это все равно что задрать в Храме Солнца юбку и показать голый зад. Такого оскорбления Отец Света не простит.

И самым жутким было то, что про страх и стыд нельзя было никому поведать. Даже отцу с матерью. Даже Дону.

Как сказать, что твой ребенок проклят уже во чреве? Слов таких в человеческом языке нет.

К родам Ода будто постарела на десять лет, а Дон понял, что в доме он — лишний. И стал появляться все реже и реже. Ода снова убедилась, что он лучше и умнее всех, но даже поблагодарить не смогла.

В Храме Солнца, в Купели, она бывала теперь едва ли не каждую седмицу. Ни разу не приходила без даров, часами простаивала на коленях, молилась, хотя и в молитве не поминала о своей вине, все надеялась, что пронесет, что Отец Света не покарает новорожденного младенчика за бабью глупость.

Не пронесло. Не пощадил.

Правда, выжидал целых пять лет.

Десси-Дионисия (уважила-таки Ода напоследок мужа) поначалу никому хлопот не доставляла. Когда удавалось, играла целыми днями на улице, хозяйничала понемногу в доме и трепку зарабатывала не чаще, чем прочие ребята.

И вот как-то в самую пахоту старому Одиному отцу занемоглось. Он раньше обычного вернулся с поля, распряг лошадь, повел в конюшню, ругая на чем свет стоит непутевого зятя, и вдруг едва не споткнулся о внучку, игравшую во дворе с тремя песчано-желтыми, остромордыми и длиннохвостыми щенками. На затылках у щенков красовались смешные белые хохолки.

Лошадь он не удержал. Едва увернулся от копыт. Умная скотина всхрапнула, встала на дыбки, вырвав повод из рук хозяина, и дала деру.