А. Кокоулин - Северный Удел

Он и не простил.

Пальцы Георгия нажали на спусковой крючок, грохнул выстрел. Я успел увидеть, как женская фигурка в песочного цвета костюме заваливается в седле набок, а затем что-то колкое, жгучее, вынырнув из порохового облака, неожиданно ткнулось мне в плечо.

Ах, больно!

Меня опрокинуло, вереск оцарапал щеку, я тут же попытался встать и чуть не получил копытом в висок. Белое лошадиное брюхо проплыло надо мной, мелькнул хвост.

Грохот стрельбы ударил по ушам.

Рассерженный шмель зарылся в землю у пальцев. Кто-то упал. В десяти шагах жандарм с пустым лицом передергивал затвор карабина. Трое других дружно палили в заросли вереска. В кого? Ржали мечущиеся лошади.

Урядник крутил головой.

В его глазах стыло непонимание происходящего. Тем не менее, револьвер в его руке содрогался от выстрелов, посылая пули по кривой дуге — в воздух, в воздух, ап! — во всадника, оказавшегося на линии стрельбы.

Губы Сахно шевелились, и мне казалось, он говорит самому себе: «Отставить! Отставить!», но не может остановиться.

Щелк, щелк — револьвер наконец высадил все патроны.

Урядник нашел взглядом меня, раскрыл рот, но тут шея его брызнула кровью, и он тяжело, пачкая коня красным, свалился на землю.

Да что ж такое-то?

Я поднялся. Плечо дернуло болью. Ранен? Похоже, что да. Свинцовая тупая игла засела где-то в мышцах у лопатки. На ладонь правее, и не о чем было бы жалеть.

Передергивающий затвор жандарм дослал патрон в ствол и взял меня на прицел. Лошадь под ним переступила ногами.

— Зачем, дурак?

Выстрел!

Жилками я едва успел качнуть карабин, и пуля ушла левее. Жандарм оскалился.

— Ну ты это… куда ты… стой.

Новая обойма со звоном впечаталась в магазинную коробку.

— Что ты делаешь? — крикнул я.

— Ну так… убиваю.

Жандарм поднял карабин к плечу. На запястье у него заполоскал язычок алой ленты.

Я похолодел. Гуафр! Вот в чем было предупреждение Зоэль! Подстраховалась, обвила отставников, чтобы отомстить в случае своей смерти.

Проспал. Не увидел.

Что теперь? Не убивать же одурманенных. Придушить, снять ленту, еще повоюем вместе. Тимаков бы только…

— Георгий! — позвал я.

Стало вдруг тихо. Пауза томительной тишины не принесла ни голоса, ни вынырнувшей из вереска фигуры. Каркнул ворон на скате складской крыши.

Трое прорежавших кусты отставников повернули лошадей.

— Шлепнули мы твоего дружка-упырька, — с усмешкой сказал один, с розовой лентой, прилепившейся к патронной сумке.

— Попил кровушки, и хватит, — сказал второй, вокруг верхней мундирной пуговицы которого обвивалась еще одна разлохмаченная тряпица.

Третий, несколько часов назад кормивший и меня, и Тимакова кашей, стукнул обмотанным кулаком в ребра свирепо целящемуся в меня жандарму:

— Чего ждешь-то?

— Да верткий кровосос какой-то, — скривился тот.

— Хм…

Крепкие, пожившие мужики вскинули карабины.

Я обнаружил, что стою один против четверых конных. Десять шагов. Меньше, чем у Гиль-Деттара когда-то.

— Верткий, говоришь.

Я зло улыбнулся, накручивая жилки на стволы. Тонкие прицельные нити, подрагивая, тянулись к моей фигуре. Грудь, голова, пах.

— К вашим услугам, господа.

— Какие ж мы тебе господа…

Бух! Бах! Бах! Бух!

Четыре выстрела прозвучали вразнобой. Горячим ветром обдало висок. Две пули просвистели слева, одна справа, последняя вонзилась в землю между ног.

Тяжеловато, однако, работать на таком расстоянии. Не выдохнуться бы раньше времени. Плечо зудит, зараза.

Я покашлял.

— Смотри-ка, — жандарм с лентой на сумке, лысеющий, узколобый, приподнялся в седле и наклонился вперед, разглядывая результат стрельбы, — ан действительно, замечательный кровосос попался.

Он поцокал языком.

Я деланно запрокинул голову. Солнечное тепло букашкой поползло по лицу. Щекотно. Давай, Бастель, соберись.

— Ерема, — скомандовал узколобый, — выстрели-ка господину в живот.

— Вам же потом стыдно будет, — сказал я.

Ерема, отставник с лентой на запястье, неуверенно потискал карабин.

— А чего ж стыдно-то? — обернулся узколобый к товарищам. — Это ж вы нас всех поголовно в рабах числите, кровь нашу пьете и с нашей же крови жиреете и в силу входите. Оно, думаете, неизвестно, что вы с народом у себя в поместье творите-то? Как вы по ночам в избы стучитесь да у детишек жизнь высасываете? Земля правдой полнится…

Я слушал, свивая из жилок петли. Даже кивал, наращивая витки, нависая невидимыми коготками. Смешно. Все страхи, все нелепые домыслы, все сказки, которыми пугают друг друга в деревнях, и не только приграничных — всё лента Зоэль, как грязное белье, тащила из жандарма наружу. Все в злобу переплавляла.