Наталья Некрасова - Исповедь Cтража

«Тяжела земля, она давит на грудь… Не в земле ты будешь лежать, а огонь так жжет… Говорят, там, далеко за морем, есть дорога к звездам, к нашей Звезде… На закате ладья унесет нас в море, на закате волны поднимут нас в небо…»

Ха! Так вот откуда! Стало быть, именно туда мне и идти. А Книга — не оттуда ли родом? Сколько же я там могу узнать… Спокойно, Галдор, спокойно…

Мне в то мгновение было совершенно не до Света и Тьмы. Там меня ждала, может быть, разгадка тайны Книги… Может, я наконец смогу узнать истину?

Мне нужен якорь. Якорь, за который я сумею ухватиться и понять, насколько правы мы и насколько — они…

Даже если меня там ждет самое огромное потрясение в жизни. Даже если все, чему я верил и верю, — ложно, но я не боюсь узнать. Я не боюсь.

Ибо я хочу знать…

В этом смысл моей жизни.

…Тринадцать лет… У Хурина и Ахтэнэ — теперь ее называли Морвен — было двое сыновей: старший, с зеленовато-карими глазами, был похож на мать, младший пошел в отца.

Тринадцать лет.

Что-то произошло с ней в последний год. Нет, она не была больна: в ней просто появилась какая-то усталая задумчивость, тоска, что ли… Она почти не выходила из дома: сидела у окна со своим вышиванием, и часто, неслышно войдя в комнату, Хурин замечал, что она неподвижно застыла с иглой в руке, а глаза ее не мигая смотрят в пустоту — словно видят что-то, невидимое ему.

Она почти ничего не ела — пожимала плечами и говорила с виноватой полуулыбкой: не хочется. Она почти не спала — лежала без сна, глядя в темноту широко распахнутыми глазами.

Он все пытался что-то сделать для нее, не в силах спокойно смотреть, как уходит по капле ее душа; она только улыбалась с виноватой нежностью: видишь, какая я…

Какая?

Слабая… Как страшно горит эта звезда…

Любовь моя, девочка моя милая, желанная моя, что с тобой?

Не знаю… Мне так горько и так легко, что кажется — у меня растут крылья и скоро я улечу отсюда…

Она больше не вставала. Тело ее стало легким, лицо и руки — почти прозрачными, и он иногда ловил себя на том, что не может выдержать ее взгляд.

Единственная моя, родная моя, что мне делать, что?..

Ничего… Все хорошо, милый…

Она не плакала — улыбалась, но слезы медленно текли по ее лицу, а у нее уже не было сил поднять руку, чтобы стереть их.

Вышивку вот не закончила… жалко, была бы красивая… Белые ирисы — как дома…

Ну, что ты, ну успокойся…

Мне спокойно… Не тревожься, милый, не надо…

…В этот вечер он так же сидел рядом и рассказывал — даже не очень понимая что. Говорить все, что угодно, — только бы не это молчание.

— Я хочу взглянуть на свадебный убор.

Он обрадовался — тому, что она заговорила, что хотя бы чего-то пожелала, и бросился исполнять просьбу, как повеление.

И, вернувшись, натолкнулся на странный взгляд неожиданно зеленых — трава подо льдом — глаз.

— Ты… пришел?

Он хотел ответить — да, но слово застряло в горле.

— Ты вернулся… Я верила, я ждала… Зачем ты заставил меня уйти? Неужели ты думал, что можно заставить забыть?

Что я забуду?

Она снова улыбалась — печально, еле заметно.

— Пожалуйста… не уходи сейчас. Уже недолго.

Он поспешно сел.

— Дай мне руку… нет, не надо: тебе будет больно. Так я и не сумела…

Он не понимал, что происходит. Надо было, наверно, сказать что-то, чтобы разбить наваждение, но он не находил слов.

Она приподняла руку — тень жеста:

— У тебя звезды в волосах, смотри… а волосы — как снег…

Он начал осознавать. И лицо — лицо ее — нет, не ее, другое, юное, незнакомое — почти как тогда, у спящей…

— Мне почему-то кажется — я тоже стала крылатой… Распахну крылья — и поднимусь в небо… Мне всегда хотелось — самой… и буду лететь… лететь…

Голос угасал.

— А сейчас так хочется спать… Ты только не уходи — ведь правда, ты не уйдешь?..

Опустила ресницы.

— Только я больше не засну, как тогда… Я больше не забуду… Пожалей меня, я не смогу больше… Не уходи… — Уже засыпая: — Я вернусь…

Дыхание ее было таким легким, что не поколебало бы, наверно, даже пламя свечи. Оно становилось все тише и тише — и угасло…

Что же должно было связывать так, чтобы после разрушения этих уз не было уже силы жить? Не было воли к жизни, чтобы оставить после себя детей, отстроить сожженный дом, вырастить сад и передать детям память? Великий же дар отдавали эти люди Мелькору.

Наверное, я просто другой человек. Может, я и вправду не способен понять такого отношения к вождю, богу, учителю — как бы он ни назывался. Все, что было у них, — как бы извне. Когда оно гибнет, гибнет и человек.