Юрий Никитин - Княжий пир

Лунный свет мертвенно скользил по чешуе гигантской рыбы, что укрывала огромный дом-крепость. Узкие окна темнели, как жабры, голова и хвост оставались в темноте. Не всяк понимал с ходу, что это не чешуя, а гонта — деревянные дощечки. Ими покрывают крыши северяне, будь то норманны, ругенцы или новгородцы. Раньше здесь крыли соломой, но новгородец Владимир вторгся с севера, разбил могучим кулаком из варягов и новгородцев нехилое вообще-то войско киян, и с той поры облик Киева стал меняться…

К его открытости и беспечности добавились суровость и даже жестокость северных народов, что поневоле звереют среди голых скал Северного моря, где, помимо селедки и тюленей, только топоры да оскаленные морды таких же озверевших от вечного недоедания соседей…

Сейчас терем мертвенно выступил на звездном небе, темный и неживой. На верхнем поверхе, как желтые глаза филина, злобно горели два окна. По плотным занавесям, как рыбы в воде, беззвучно скользили тени. Мимолетные, изломанные в трепещущем свете факелов и масляных светильников, но Владимир узнал силуэт отца Ивана, священника Юлии, с которым прибыла на Русь и с которым не расстается…

Злые языки поговаривали, что прекрасная гречанка изменяла Ярополку, священник удался ростом и силой, подковы ломает как пряники, но простой люд зрит лишь то, о чем мечтает сам. На самом же деле священник замахнулся на гораздо большее, чем обольстить жену великого князя, кем был тогда Ярополк. В постели что княгиня, что пастушка, а вот подчинить своему влиянию княгиню… вернее, влиянию своего бога…

От главного терема неслись приглушенные песни, пьяные крики, смех. Шел нескончаемый пир, пир бояр и богатырей, только он, великий князь Владимир, не в Зо­лотой палате среди пирующего люда, а здесь, на резном крыльце, вдыхает ночной воздух и всматривается в окна второго поверха дальнего терема. Свет слабее, словно в кельях христиан, что непривычно для покоев Рогнеды, гордой княжны половецкой, которую он взял силой прямо на окровавленных трупах ее отца и братьев, когда дворец горел, когда выволакивали и резали ее челядь, а город грабили… У Рогнеды всегда горят все светильники, в покоях жарко, воздух пропитан запахом горящего бараньего жира. Если огни пригашены, то не иначе как принимает кого тайно. Чужие в терем не проникнут, стража надежна, но с поверха на поверх ходить вольно…

Свет горит и на первом, где расположил Забаву, жену князя Олега. Тихая, робкая, она не противилась, когда он, распаленный похотью, поволок ее на ложе, только плакала тихонько, но и потом не перечила, а, повстречав невзначай в переходах, пугливо кланялась, как простая че­лядница. Но редко кто мог заметить полный ненависти взгляд, который бросала на ненавистного князя, когда он, как она полагала, смотрит в другую сторону…

Половицы заскрипели, Владимир напрягся. Доски из толстого дуба, зря не скрипнут. К тому же песни и крики, а еще и звон железа — опять бьются, дурни! — заглушили бы и конский топот, а здесь даже не скрипят, а вопят так, будто при каждом шаге на доски опускают скалы.

Волосы на загривке зашевелились. В теплом ночном воздухе, пропитанном запахами хмельного меда, браги, дорогого ромейского вина, повеяло могучим хищным зверем.

Сердце стукнуло чаще, но заставил себя дышать ровно, а взор сделал приветливым. И не изменился в лице, когда из тьмы выдвинулась громадная фигура. Лунный свет упал на страшную оскаленную морду медведя. Человек, если он человек, двигался вразвалку, покачиваясь на коротких ногах. В правой руке, больше похожей на лапу, держал резной посох верховного волхва, мерно постукивал при каждом шаге по дубовым половицам. Длинное белое одеяние ниспадало до колен.

— Приветствую тебя, верховный, — сказал Владимир первым. — Добро ли почивалось?

Медвежья морда зыркнула люто, челюсти задвигались, но верховный волхв молчал. Маленькие медвежьи глазки оглядывали стоящего перед ним человека с головы до ног. Князь молод, с бритой головы набок падает длинный черный чуб, в левом ухе золотая серьга с крупным рубином. Единственный из всех богатырей, он был в простой рубахе, распахнутой на груди едва не до пояса. Пластины грудных мышц выпуклы и широки, словно выкованные из лучшего булата латы, чистые, как у подростка, без звериной шерсти, плечи разнесены далеко в стороны.

Надбровные дуги нависают, как уступы скал, брови выгнулись подобно лукам, а черные глаза смотрят зорко и подозрительно. На верховного пахнуло холодком беды. Лицо князя словно вырублено из гранита, и без того смуглое от рождения, еще и потемнело от жгучего солнца. Его принимали бы за степняка, если бы не длинное узкое лицо с выпирающей нижней челюстью и раздвоенным подбородком. От него веяло силой, упорством и жестокостью.