Инесса Ципоркина - Меня зовут Дамело. Книга 1

— Пройди пару левелов, — пожимает плечами Мецтли. — Удиви нас. Не только кровь, но и что-то новое, чего мы, боги, еще не видели — хорошая плата. Впрочем, мое мнение разделяют не все.

Только сейчас Дамело замечает: лунный андрогин не просто беседует с пленником — ловко жонглируя словами, Мецтли отрывает индейца от зеркала. Вряд ли Сапа Инка оторвался бы от него по собственной воле. Лунный хитрец прекращает дуэль взглядов того-Дамело-который-хороший-друг и того-который-плохой-парень, уничтожая плетущуюся бесовскую паутину, разорвать которую человеку не под силу. Ну а Диммило попросту смахивает ее ладонью, берет друга — нет, не друга, конечно нет, пора забыть о дружбе, ее у Дамело и с реальным Димми не было, незачем и притворяться — и ведет за собой. Позади остается темный Сапа Инка, буравящий взглядом спину индейца, и верный Диммило, глядящий на Дамело с таким доверием, что это больше похоже на смирение.

И с каждым шагом вглубь Уака-де-ла-Луна сумерки гуще, пьянее, остро пахнет корой, будто тонешь в айяуаске, [103] Айяуаска («лиана духов», «лиана мертвых») — напиток, оказывающий психоактивный эффект. Местные жители бассейна Амазонки изготавливают айяуаску из лианы Banisteriopsis caapi, служащей основным компонентом этого напитка — прим. авт. втягивая в себя горькую, непроглядную, пророческую муть… Мецтли, не замедляя шага, сдирает полоску коры с лианы, свисающей с дерева. Дамело и не заметил, как вокруг них воздвиглась сельва, никогда не виданная Последним Инкой — влажная, красноземная, пружинящая под ногами, точно болото. Лунный бог останавливается, не оборачиваясь на спутника, уверенный, что никуда-то ты, индеец, не денешься, и тщательно, аккуратно скручивает сигару из тонкого, как бумага, листа коры, посыпает самокрутку табаком, вынимая его из кармана, проводит языком по краю, катает в ладонях, сооружая изрядных размеров бурую торпеду — и все это время темнеет, темнеет лицом, стареет на глазах, становясь похожим на обычного айяуаскеро, [104] Айяуаскеро в сельве называют шаманов, использующих айяуаску для сеансов лечения и просветления — прим. авт. каких на берегах Амазонки множество. Вот только Дамело ни одного не видел, он знать не знает облика айяуаскеро — и все-таки узнает его.

Потом бог Луны закуривает и вовсе утрачивает сходство с Диммило, который не курит, а тем более самокрутки из коры, способные выесть глаза и легкие даже на расстоянии.

Однако благодаря вонючей сигаре индеец находит в себе силы отойти подальше. Он не собака, чтобы таскать его на коротком поводке. Во всяком случае, кечуа надеется никогда не стать божьей — или адской — гончей, как оно случилось с Маркизой и Сталкером. Дамело еще способен на неповиновение. Например, бросив вороватый взгляд в сторону Мецтли, содрать кусочек коры с лианы мертвых, попробовать ее разгрызть и получить подзатыльник, от которого комок ядовитой жвачки пулей вылетает в непроглядную мглу.

— На! — Лунный бог сует в руку индейцу стаканчик с айяуаской и пока тот пьет, вернее, заливает в себя отвратительное на вкус пойло, поглаживает молодого кечуа по голове — то ли как ребенка, то ли как собаку.

Дамело уже все равно. Он знает, кто рядом с ним. Это не Диммило, и не тень Диммило, и не один из богов инкского народа, богов знакомых и… добрых. Добрых, несмотря на равнодушие к людским судьбам, на кровавые праздники, на взгляд поверх голов всех, ныне живущих — вдаль, в немыслимую даль, в космос. Мецтли один из богов мешика, жестоких соседей, которые поклоняются мрачным божествам. Взор ацтекских teteoh [105] Боги (науатль). вечно устремлен на склоненные головы рабов, на их разверстые грудные клетки. Боги мешика радуются умело вырванным сердцам, им нравится видеть обрывки вен и лоскуты аорты там, где только что билось средоточие жизни. Они пьют неостывшую кровь с жадностью летучих мышей-кровососов. Боги-вампиры, вот что они такое.

От этой мысли Дамело захлебывается и фонтан брызг орошает мхи и папоротники, кусты и деревья. Это длится, кажется, целую вечность, как будто из глотки индейца извергается гейзер айяуаски, который к тому же пытается унести с собой все внутренности Дамело, все его мысли и воспоминания, все прошлое и будущее. Наверное, ради него, ради заветного очищения и ездят легковерные белые на берега Амазонки, ищут шаманов-айяуаскеро, пьют приготовленную ими дрянь и валяются потом в отрубе на земляных полах, с ведрами под боком.

Сапа Инку затягивало истерикой, кружило голову, несло на гребне. Пока индеец не обнаружил себя лежащим ничком на… на ком-то. Трахались они молча, лицом к лицу, не видя друг друга, жарко выдыхая в темноту, пропитанную запахом гнили. Было так, как нравилось Дамело, когда все время мира сходится в несколько минут напряжения, и восторга, и похоти, и нежности. А за пределами этих минут и нет ничего, потому что всё здесь и сейчас, потом будет только усталость и, может, толика благодарности, а может, толика отвращения. Как только ты замрешь, выгнувшись, будто прошило навылет, и крупно дрожа, выплеснешься в дрожащую глубь — станет темно, еще темнее, чем сейчас. И скверная горечь в пересохшей глотке, точно сигнал: ничего больше не будет, не надейся. А потом только и останется, что руку тянуть и тащить к себе вывернутые, комом брошенные штаны. Почти не слушая того, что тебе скажут в спину, наверняка язвительное, но ни черта не важное уже.