Инесса Ципоркина: Личный демон. Книга 1

Дни сменялись ночами, Катя привычно отворяла рот, словно дверцу для кошки, выпускала тварь, отхаркивала шерсть, содрогаясь всем телом и провожала взглядом почти невидимое в темноте пятно, черное на черном. Надежда на перемены к лучшему таяла. Но однажды…

В тот день в окно ударила молния. Нет, скорее всего, не в окно, а в громоотвод, помещавшийся на крыше, совсем близко от Катиного окна. Однако впечатление было такое, будто к стеклу прилипла гигантская огненная ящерица из тех, что планируют с дерева на дерево, натянув перепонки между передними и задними лапами, сияет и трепещет аспидно-полосатым хилым тельцем, тянется к Кате и ее личному демону.

Наама, пережидавшая на подоконнике дождь, с воем упала на пол. Не спрыгнула, а именно упала, спиной вперед, беспомощно молотя лапами. Катя бросилась к ней, не чувствуя ни злорадства, ни мстительного удовлетворения. На ощупь Наама оказалась худой, точно оголодавший помоечный зверь: ребра проступали под шкурой, лопатки на спине кололи ладонь, а шею можно было охватить большим и указательным пальцем.

— Господи, тощая-то какая… — выдохнула Катерина. — Ну не бойся, не бойся. Это просто гроза.

— А мне показалось, — простонала кошка, — опять он пришел.

— Кто пришел? — механически переспросила Катя, левой своей половиной понимая, что с галлюцинациями разговаривать нельзя, неправильно это. Зато правая половина впервые за долгие месяцы ощутила… что-то. Отзвук волнения, отголосок интереса, что-то похожее на человеческое чувство. И Катерина испугалась неуловимой вибрации в глубине своего существа, как будто оно сулило ей новые кошмарные открытия, страшнее прежних.

Наама не ответила, войдя в привычно безучастное состояние. Выползла из Катиных ладоней, как выползают из грязной норы, отряхнулась и замерла, обессиленная.

— Зачем ты так со мной? — неожиданно возмутилась Катерина. — Что я тебе сделала?

— Не ты мне, а я тебе, — вздохнула Наама. — Потому и нечего нам с тобой…

— А, так ты себя виноватой чувствуешь? — понимающе кивнула Катя. — Ясно. Только если ты меня так и убьешь, ничего не сказав, это будет еще гаже.

Откуда взялась мысль, что Наама — Катеринин палач, Катерина не знала. Но мысль была верной, она горела в мозгу четко и страшно, словно «Мене, текел, упарсин» на стене пиршественной залы.

— Кэт… — снова вздохнула кошка, назвав Катю именем, вымечтанным в детстве.

Куда Катьке до роскошной Кэт! Кэт — яркая длинноногая брюнетка, с сочными алыми губами и сосками, дерзко торчащими сквозь майку. Она носит черные кожаные куртки, смотрит на мир сквозь пушистые ресницы и умеет так иронично поднимать бровь, что после этого жеста не нужны никакие слова. Бледная тихая Катя не смогла бы превратиться в жестокую ослепительную Кэт, ведь Кэт умеет только обижать: она обижала бы Игоря, обижала маму и тетку, обижала даже Витьку, если бы вообще допустила Витькино появление на свет.

— Кэт, ты не знаешь, о чем просишь.

— Я многого прошу? Я? — взъярилась Катя-уже-немножко-Кэт. — Я тебя собой кормлю, будто младенца! Думаешь, не понимаю? Я кормила грудью, помню, как это бывает, когда тебя едят! И этот… второй… сказал, ты мной питаешься. Ты ведь не уйдешь, пока меня не съешь!

Наама не то кивнула, не то просто вздрогнула. Катерина поняла — это приговор. Наама убьет ее в ближайшие годы, а может, месяцы, выест изнутри, оставит жалкую оболочку, уничтожит… или освободит, это как посмотреть.

— А взамен я прошу только слов, понимаешь? Слов, которых мне неоткуда взять. Думаешь, я из-за красоты своей переживаю? — Катя махнула рукой. — Да сколько ее было, той красоты…

Если бы десять лет назад Катерине в открытую заявили: все, больше ты ни одному мужчине не подаришь любви, ни разу не наденешь высокие каблуки, вовек не расстегнешь пуговицы на блузке, млея под жадным взглядом — определенно, это была бы трагедия. Может быть, слезы, может быть, возмущение. Знание своей судьбы превращается в трагедию, когда приходит раньше смирения. А если следом за смирением — то просто знание.

Сейчас Катя знала точно: и без пожаров-ожогов — никогда. Ни разу, вовек, никому. Отцвела, отплодоносила, засохла. Только сейчас не было чувства беды, всего-навсего дорога жизни прошла не среди цветущих холмов, а среди песчаных дюн, суровых, но по-своему прекрасных. С появлением Наамы дорога сократилась в полоску пляжа, видного из конца в конец с гребня последней дюны. Спуститься к воде — и кончен путь, темна вода и холоден песок, остается только ждать. И то недолго.