Филип Пулман - Чудесный нож

— Она станет матерью… — Лина Фельдт с трудом выговаривала слова. — Она даст жизнь… ослушается… и станет…

— Назови ее! Ты говоришь все, кроме самого важного! Назови ее имя! — воскликнула миссис Колтер.

— Ева! Мать всего человечества! Новая Ева! Ева-мать! — рыдая, выпалила Лина Фельдт.

— Ах вот как, — сказала миссис Колтер.

И испустила долгий вздох, словно цель ее жизни наконец-то стала ей ясна.

Смутно понимая, что она натворила, ведьма попыталась выкрикнуть сквозь душивший ее ужас:

— Что ты с ней сделаешь? Ты ее пощадишь?

— Пожалуй, мне придется ее уничтожить, — сказала миссис Колтер, — чтобы предотвратить новое грехопадение… Почему я раньше этого не видела? Это было слишком велико, чтобы увидеть…

Она тихонько хлопнула в ладоши, точно ребенок, широко раскрыв глаза. Лина Фельдт, всхлипывая, слышала, как она продолжает рассуждать:

— Конечно. Азриэл объявит войну Властителю, а потом… Конечно, конечно… Как прежде, так и теперь. И Лира станет Евой. Но на сей раз она не ослушается. Я позабочусь об этом. Нового грехопадения не будет…

И миссис Колтер распрямилась и щелкнула пальцами, отдавая команду Призраку, мучившему деймона ведьмы. Маленькая пеночка осталась лежать на скале, слабо подергиваясь, а Призрак устремился к самой ведьме — и страдания, которые Лина Фельдт испытывала прежде, были удвоены, утроены и умножены стократ. Она почувствовала тошноту души, жуткое, обессиливающее отчаяние, меланхолическую усталость — такую глубокую, что ей захотелось умереть. Ее последней мыслью было отвращение к жизни: оказывается, ее чувства лгали ей и мир был полон не счастья и энергии, а мерзости, предательства и безразличия. Жить было гадко и умереть не лучше, и во всей вселенной из конца в конец не существовало другой правды.

Так она застыла с луком в руке, равнодушная, живая и мертвая одновременно.

Поэтому Лина Фельдт уже не видела того, что миссис Колтер сделала потом, да ее это и не интересовало. Не обращая внимания на сэра Чарльза, без сознания сгорбившегося на стульчике, и на его деймона, валяющегося в пыли, точно обрывок серой веревки, женщина кликнула к себе командира отряда и велела ему приготовиться к ночному маршу в горы.

Затем она подошла к кромке воды и позвала Призраков.

Они откликнулись на ее призыв, скользя по воде, как столбы тумана. Она подняла руки и заставила их забыть, что они привязаны к земле; один за другим они взмывали в воздух и плыли там, словно зловещий тополиный пух, гонимые легким ветерком туда, где находились Уилл, Лира и их спутницы-ведьмы, — но Лина Фельдт ничего этого уже не видела.

Когда сгустилась темнота, быстро похолодало, и, доев последние корки черствого хлеба, Уилл и Лира улеглись под выступом скалы, чтобы сохранить остатки тепла и постараться уснуть. Впрочем, Лире не пришлось и стараться: спустя минуту она уже забылась, свернувшись калачиком и тесно обняв Пантелеймона, но к Уиллу сон никак не шел, сколько он ни лежал с закрытыми глазами. Ему мешали и пульсирующая боль в руке, которая распухла до самого локтя, и жесткая земля, и холод, и бесконечная усталость, и, наконец, тоска по матери.

Конечно, он боялся за нее и понимал, что ей грозила бы меньшая опасность, если бы он был рядом; но вместе с тем ему хотелось, чтобы и она заботилась о нем, как тогда, когда он был еще совсем ребенком. Ему хотелось, чтобы она перевязала ему рану, укутала его одеялом, спела ему колыбельную, прогнала все печали и окружила его теплом, мягкостью и материнской лаской, в которых он так нуждался, а этого уже никогда не могло быть. В каком-то смысле он до сих пор оставался маленьким мальчиком. Поэтому он заплакал — но очень тихо, чтобы не разбудить Лиру.

Но и это не помогло ему заснуть; наоборот, всякую сонливость как рукой сняло. Наконец он расправил онемевшие члены, тихонько встал, содрогнувшись от ночного холода, и с ножом на поясе двинулся дальше в горы, чтобы немного успокоиться.

Деймон стоявшей на часах ведьмы, малиновка, повернул головку; сама ведьма тоже обернулась и увидела бредущего по скалам мальчика. Она взяла ветку облачной сосны и неслышно полетела за ним следом — не для того, чтобы помешать ему, а чтобы не оставлять его без защиты.

Он ее не заметил. Его гнала вперед такая настоятельная потребность в движении, что он едва ли замечал даже привычную боль в руке. Ему казалось, что он должен идти всю ночь, весь день, до бесконечности, поскольку ничто больше не может унять лихорадочный жар у него в груди. И, словно из сочувствия к нему, задул ветер. Здесь, в горах, не было листвы, которая зашелестела бы под его порывами, но ветер охладил щеки Уилла и растрепал ему волосы; вокруг него, в природе, царило такое же смятение, как и в нем самом.