Сергей Дунаев - Приговоренный к жизни

Наутро мы большой компанией пошли через улицу Герцена к Кремлю, часов в семь утра. Прохожих почти что не было — впрочем, час был непривычно ранний. Все происходящее начинало превращаться в унылый фарс — как насмешка надо всем, чем грезило человечество тысячелетиями, как представляло себе этот страшный волнующий миг. А все так обыкновенно словно бы…

Мимо нас проехал троллейбус, совсем пустой. Даже транспорт по Москве еще ходил куда-то. Апокалипсис.

Зато с мостов Москвы-реки открывался грандиозный и тем завораживающий вид. Все пространство от Театральной и Китай-города до самой реки словно унеслось куда-то. На месте Кремля и прилегающих улиц зияла пустынная территория, кое-где прорастала болезненная осенняя невозможная трава, где-то она ощетинилась грязными каменными обломками. Манежный центр рассечен был трещиной, как землетрясением. Одна его половина сохраняла вид приторного пряника, вторая — даже не была искорежена. Ее просто не было. Как непривычно смотреть с Герцена и видеть так далеко, до «России»… как непривычно. Вот и все, нет страны, власти, устоев. Только пустыня где-то на квадратный километр — все, что осталось…

— Где же Красная площадь, Елизарий?

— Больше нету, — он сам выглядел растерянным не меньше нашего.

— Ого, — раздался голос сзади. Вот здоровая реакция, понимаю.

Скоро мы все или сойдем с ума (если еще не сошли), либо начнем смеяться истерическим смехом, либо — что скорее всего — привыкнем жить в новой искривленной реальности. Где троллейбусы соблюдают расписание, а конечной и в помине нет…

Отсюда виден был даже мост, выходящий к гостинице «Россия», далеко маячавшей в тумане. И силуэт на нем — одинокий, идущий со стороны Замоскворечья. Я, честно говоря, и не сомневался. Это был он — теперь не знаю даже, как его назвать.

Сотворенный мною мир, хотя бы и в столь стеснительных масштабах, устраивал мое взыскательное эстетство и естество, даже пленял отчасти. Пустырь в Москве образовался, симпатишный и неожиданный. Идешь себе — дома все выше и краше, вдруг бах — и ничего. Скоро земляникой зарастет, будет strawberry field. Мило, да и только.

По Шоссе энтузиастов в это же время в Москву входили черные воинства — а я уже не чувствовал их моими, все равно мне стало; я озабочен был другим теперь. Враги разбежались, война кончилась, командовать неинтересно. Зато к последнему проявил незаурядный интерес Амаль — он рассылал какие-то непонятные факсы, корежил рожи и биржи, взрывал мировую финансовую систему. По мне так хрен бы с ней, но начиналось заурядное политическое бормотание, и я предпочел отхлынуть. Старика, правда, предупредил, чтобы панику раньше времени не поднимали.

Смешно мне было, когда пытался я, медлительно бредя по пустынным улицам непривычно ранней Москвы, найти в немногочисленной известной мне литературе хоть какое-то жалкое соответствие переживаемому вокруг небывальству. На память однако приходил лишь школьный рассказ про Герасима, только что было утопившего Муму и решительно перевшегося по Тульской трассе на Москву, подобно исландскому призраку. Вот и все параллели, извиняюсь.

Я тоже шел со стороны юга, в то время как черное воинство въезжало с востока. Правда, на набережных уже стояли трофейные танки с черными — моими — флагами, авангарды заняли позиции. Презренна была мне власть — надо же, так необратимо разбежалось. Кто ж будет теперь супрефектов назначать? Даэмон всеславный, и ты этого хотел? В общем, я удрал от своих торжествующих орд и шел к дому, где ждала меня любимая. Катерина! Кэт моя милая, первая настоящая любовь… Впрочем, не последняя. Но сейчас мне хотелось видеть — ее.

А вместо увидел я столпотворение изумленных идиотов у западной стороны того, что еще условно можно назвать было Кремлем, и средь них — старый мой московский знакомый — тот, с которым я ездил в Таллинн. С непреклонностью тонущего корабля несся он напрямик ко мне, чем несколько опечалил. Я сдержанно поклонился. Все же он ценил того меня, каким я был раньше — и за это хотя бы заслуживал теперь снисхождения.

— Что теперь, Даэмон? — крикнул он еще издалека, и никого не было вокруг — как два растерявшихся в пустыне непонятно кого стояли мы посреди моста над водой, в которой даже не отразишься — грязная.

— Ничего. Все, что я тут затеял — возможно жалкий писк, или я ничего не понимаю. Он не принял вызов, он не пришел…

— Думаешь, нет?

— Я спать хочу… Очень утомился от этих дел, лучше мне было в городе Лондоне, а еще лучше — до всех этих игр. Одел бы я тогда что-нибудь белое…