Влада Медвденикова - Дети войны

— Раньше приплыть не мог. — Я смотрю ему в глаза, и он не отводит взгляда. — У нас шла война. Я должен был уничтожить врагов.

— Твоя война закончилась победой?

— Да, — говорю я.

Но я должен был уничтожить их всех. Чтобы даже тени их не осталось ни в одном из миров. Вот что я должен был сделать.

Он кивает, и теперь его взгляд говорит: «Значит, ты достоин разговора со мной».

Достоин ли ты разговора со мной, Эрай?

Гнев бурлит в глубине темноты, ярость на этих людей, считающих себя сильнее. Ярость на барьер, ослепивший меня.

Но я пришел сюда как друг, пришел как проситель. Эта мысль успокаивает темноту, она затихает на время.

— Сюда никто не приплывал так давно, — говорит Эрай, — что чужие берега стали легендой. Почему ты направился к нам?

Мгновение я молчу, но уже знаю — нужно сказать правду. Вспоминаю книгу, которую протянул мне Эркинар, звездный узор на истертых страницах и слова — из-за которых я здесь.

«Победа, но не последняя битва. Плывите за море, ищите флейту. Золотая песня останется в небе. Мост над мирами. Голос победы».

— Меня привело пророчество, — говорю я. — О золотой флейте.

Эрай смотрит на меня, долго, его взгляд теперь затянут пеленой видений или мыслей. Мне кажется — он видит и не видит меня. Наконец, он кивает, говорит:

— Я должен ехать, не могу говорить с тобой сейчас, посланник. Но завтра вернусь, мы продолжим разговор. Будь нашим гостем. Рира, — он указывает на старика-переводчика, и тот делает шаг вперед, — расскажет тебе все, что ты хочешь знать.

Эрай отворачивается, принимает из рук юного воина шлем, увитый синими и красными лентами, идет прочь. Лагерь вокруг нас приходит в движение, часть воинов расходится, другие следуют за своим вождем.

Старик молча стоит рядом со мной.

— Расскажи, — говорю я ему, — с кем вы воюете.

Я не знала, сколько прошло времени. Солнце уже не палило так ярко, тени удлинялись, но вечер все не наступал. Воздух становился холоднее, полнился предвкушением зимы, и казалось — вот-вот небо окрасится алым, по земле потекут сумерки. Но дневной свет все не угасал.

В этом мире ночь не спешит, подкрадывается постепенно.

Хорошо, что это так. Гораздо тяжелее было бы ждать в темноте.

Первые мгновения были самыми долгими. Я замерла, глядя вслед Мельтиару, — знала, что могу себе это позволить, здешние люди не удивятся, сочтут обычной слабостью влюбленной девушки. Мельтиар не обернулся, и это тоже было правильно.

Я смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду. Даже издалека он выделялся: высокий, безоружный, одетый в черное, — яркий росчерк среди пыльной толпы. Потом шатры и люди заслонили его, и я вздохнула, обняла оружие и позволила переводчику увести меня прочь.

Я боялась за Мельтиара. Его не учили искусству скрытых, он не умеет плести беседу, говорит прямо и не сможет обмануть, если потребуется. Но здесь военный лагерь, может быть, тут все прямолинейны, не придется искажать правду? Но я уже обманула этих людей, пришла к ним с оружием, скрыла, что я воин.

И поэтому могла выглядеть любопытной, — вертела головой, смущенно опускала глаза, встретившись взглядом со встречными, и считала. Считала улицы, палатки, повороты. Запоминала путь, которым меня вели.

Шатер, у которого остановился переводчик, отличался от прочих. Дверная занавесь была отдернута, обвязана белым шнуром, а над входом качались бубенцы, позвякивали в такт ветру. Изнутри тянулся странный запах, горьковатый и чистый, — словно тут жгли высушенные полевые травы, окуривали ими палатку.

— Здесь тебя никто не потревожит, — сказал переводчик.

Я шагнула внутрь, а он остался за порогом, — словно эта черта была запретной, преступать ее было нельзя. Я осторожно опустила оружие на пол, вопросительно взглянула, и переводчик заговорил снова.

Глаза еще не привыкли к полумраку, я оглядывалась, но видела лишь неясные тени. Звуки чужой речи казались тяжелыми и резкими, смысл слов с трудом оседал в мыслях. Я кивала, стараясь быть растерянной и встревоженной, а переводчик говорил. Объяснял, где что лежит, куда я могу выйти и как найти обратный путь, и много раз просил простить за скромный прием.

— Мы не ждали женщин, — повторял он. — Здесь нет того, к чему ты привыкла. Но клянусь, каждый будет почтителен с тобой, как со старшей сестрой. Никто не потревожит тебя ни здесь, ни в умывальном шатре, ни снаружи.

Я хотела спросить, почему здесь нет женщин, но вместо этого улыбнулась, неуверенно и слабо, и сказала: