Андрей Столяров - Альбом идиота

— Регламент, — солидно объяснил Мамакан, просыпаясь и держа увесистый том наготове. — А еще кто будет выскакивать, башку проломлю!

Порядок кое-как восстанавливался.

Из крысятника тихонечко спустились трое и, взяв Бубаева за ноги, потащили его наверх. Очумевший истерзанный Хипетин собрал ботинки. И еще двое, теперь уже из гадючника, понесли обезглавленного Рогощука, который провисал между ними, будто гибкий резиновый шланг.

А внутри у него что-то булькало.

— Ну, это уж слишком, теперь моя очередь, — побурев до ногтей, стервенея, сказал Анпилогов. Громко скрипя суставами, сильно кренясь вперед, прошагал на кафедру, отодвинул вновь задремавшего Мамакана. Игнациус с испугом увидел, что он весь — деревянный, занозистый, с кольцевыми разводами сучков на щеках. А вместо волос — темная картофельная ботва.

— Общая проблема, рассматриваемая здесь, — ощутимо злясь и оттого отчеканивая каждую букву, произнес Анпилогов, — сводится к ряду экстремальных задач на условный минимакс. Согласно Позднышеву и Браве, наилучшей конформной проекцией сознания для данной области знания является та, крайняя изокола которой совпадает с контуром очерченного сознания. — Помолчал и строго посмотрел в аудиторию. Там ошарашенно притихли. — Верно? — спросил он. — Верно, — вразнобой ответили из рядов. — Но тогда, как следствие, сознание наименее отклоняется от нуля при максимальной кривизне воображения, — сухо заключил Анпилогов. Опять помолчал и отрывисто, резко кивнул. — Благодарю за внимание.

После чего возвратился на место и нервно сказал Игнациусу:

— Извини, Александр, я обязан был выступить. Я даже не тебя защищаю. Просто некоторые вещи нужно говорить прямо и грубо — как они есть — иначе о них будут забывать.

— Я понимаю, — с тоской ответил Игнациус, глядя в деревянные потрескавшиеся глаза.

Жека с другой стороны, обнимая его, как в пивной, не смущаясь, заталкивал в ухо пузырящийся дружеский шепот:

— Эмма мне все рассказала, ты — просто чокнутый, я не знаю сейчас, кто из вас прав, Валентина, конечно, тоже не подарок, но ведь глупо бросать налаженную семью, потому что потом придется буравить все сначала: квартира, дети, — если возникает что-то на стороне, то совсем необязательно информировать об этом жену, наоборот, — жизнь становится гораздо приятнее, Эмма не спрашивает меня, куда я иду, а я не спрашиваю ее, мой тебе совет: наплюй, Валентина — хорошая баба, осточертело в КБ, бегает по выставкам, свихнулась на испанцах — ладно, пусть водит группы, бывают сдвиги похуже, конечно — дура, но зачем ломать навсегда? — немного внимания, подарок к празднику, и она тебя обожает, главное — никаких забот, ты улавливаешь мою мысль, Александр?

Игнациус улавливал. Советы хороши для того, кто их дает. Ошарашенный внезапной паузой, он выпрямился. Почему-то все смотрели на него. Тишина в аудитории стояла жуткая, как в подземелье.

— Прошу вас, Александр Иванович, — нетерпеливо повторил Созоев.

Видимо, уже не в первый раз.

В полном одиночестве, протыкая молчание шагами, Игнациус поднялся по трем ступенькам. Намокающий воздух загустел от злобы и неприязни. Тем не менее, он почти не волновался. Волноваться ему было незачем.

Все это не имело никакого значения.

— Мой доклад посвящен некоторым вопросам прямого взаимодействия гарбонов с точечными марками при делении цикариоля, — сказал он.

— Ого! — выдохнули под потолком.

Аудитория остолбенела.

Очень обыденно вошел Грун и сел на свободное место. Он был в своем неизменном черном свитере, растянутый ворот которого открывал ключицы, и в выцветших джинсах. Он нисколько не изменился. — Здравствуй, Федор, — сказал Игнациус, — у меня сегодня — предзащита, говорили, что ты умер, а ты нисколько не изменился. — Здравствуй, Саша, — ответил ему Грун, — не переживай насчет моих данных, мне теперь уже все равно, я давно об этих данных забыл. — Почему ты ушел из института, мы очень волновались? — спросил Игнациус. — Со мной произошла странная история, — ответил Грун, — я потерял себя, вся жизнь переломилась, вероятно, я должен был отсюда уйти. — Со мной тоже произошла странная история, — сказал Игнациус, — сегодня я вдруг опоздал на заседание кафедры, я пришел вовремя и вдруг выяснилось, что я — опоздал. — Ты живешь в двух временных измерениях, — сказал Грун, — они сталкиваются и порождают хаос, от которого меркнут звезды. — Два времени? — спросил Игнациус. — Два времени, — подтвердил Грун. — И еще вокруг меня какое-то черное безумие, — сказал Игнациус, — все говорят и поступают так, словно они сошли с ума. — Это — Ойкумена, — не сразу ответил Грун. — Ойкумена? — Я тебе не мешаю, Саша, ты ведь должен читать доклад? — Нет, — объяснил Игнациус, — я выучил доклад наизусть, я повторил его пятьдесят раз и могу говорить механически. — Это — Ойкумена, — опять сказал Грун, — по невидимым порам она бесшумно просачивается в мир и обволакивает тебя, засасывая в глухую полнощную топь, ты уже частично принадлежишь ей. — Что же делать? — запинаясь спросил Игнациус. — Отдать кольцо и забыть. Как тебе советовали, — сказал Грун, — это — единственный выход. — Я не хочу, — сказал Игнациус, — я люблю ее, я искал ее всю жизнь, я ее нашел, никакая Ойкумена не заставит меня отказаться от нее. — Победить или умереть? — спросил Грун. — Победить или умереть, — подтвердил Игнациус. — Ну, мне пора, — сказал Грун, — сейчас начнется небольшой ералаш, старик уже машет руками.