Дмитрий Скирюк - Руны судьбы

— Ты того, — тем временем осведомился Смит-те, — не травник часом будешь?

— Если так, то что?

Рутгер нахмурился: что-то здесь было не так. Спокойный голос. До кошмарности спокойный. Будто ничего не происходит. Ну, подумаешь: в безлюдном тёмном переулке поздней ночью подошли поговорить мордовороты. Трое. Вольф, поджарый, востроносый, как собака, и с рукой за пазухой, Вильгельм с блескучей сумасшедшинкой в глазах и Смитте габаритами, как венский шкаф, от чего его голова казалась несуразно маленькой.

Ничего особенного. Очень симпатичные ребята.

— А то, что кое-кто привет тебе просил передать.

— Какой привет?

— Горячий, — Штихель ухмыльнулся.

— Ну, передавай.

— Держи!

Нож Вильгельма промелькнул в ночи, как молния, промазал, сбликовал и звякнул о кирпич: травника на этом месте уже не было. Он отскочил, одним движеньем сбросил плащ и отшвырнул мешок, потом скользнул из тени в тень по хрупким доскам над провалом в мостовой и там, на другой стороне улицы стал их ждать. Смитте выругался, бестолково завертел дубинкой, и лишь потом — башкой. Вольф наоборот — ощерился, пригнулся, подобрался, обнажил тесак и перепрыгнул на ту сторону. Вильгельм поигрывал оставшимся ножом, неторопливо обходя противника по часовой; на губах его блуждала дикая улыбка.

Травник замер. Ни вопросов, ни мольбы, ни криков.

Гадство…

Они набросились одновременно, с трёх сторон. По сути, тоже дурость, — про себя отметил Рутгер: двое непременно помешают друг дружке. Так оно и вышло. И прежде чем Смитте успел ударить, а Вильгельм — метнуть второй клинок, Рутгер с запоздалым раздражением вдруг понял: всё кончено. Удар, удар, ещё удар — травник двигался молниеносно, неритмично, всё время оставаясь на одном и том же месте, только трижды поменял стойку — два раза резко и один раз перетёк. Пнул коротко ногою одного, ударил другого рукой с разворота, посохом отбил ещё один нож и посохом же отоварил Штихеля по голове. Лишь Смитте среди нападавших после этого остался на ногах, но травник крутанулся, как волчок, посох с гулом рассёк воздух, и здоровяк, как подкошенный, рухнул в кучу мусора. Его дубинка застучала по камням. Остановилась.

Тишина.

Лишь вывеска гостиницы скрипит на ветру.

Одно томительное долгое мгновенье травник оставался неподвижен, потом расслабился и опустил свой посох. Склонился над упавшими. И тут Рутгер сморгнул: творилось странное.

Лис принялся вертеться вкруг себя, быстро-пребыстро двигая руками, как будто бы крестил кого в восьмиконечный крест раскрытою ладонью, или протирал запотевшее зеркало. Нелепый жест, и от того вдвойне пугающий. Глаза травника были закрыты, губы шевелились. Воздух около него засеребрился, словно маленькие искорки водили хоровод. Потом их унесло в темнеющее небо, вихрем к дальним звёздам. А потом в тишине полночной улицы послышался далёкий, еле слышный шёпот голосов. Уже совсем было собравшийся выйти Рутгер передумал и попятился обратно в темноту проулка.

А травник повернулся к нему, опять как будто бы вгляделся в темноту слепым бельмом прикрытых век и вдруг сказал два слова:

— Уходи. Потом.

И больше — ничего. Подобрал мешок и плащ, и через несколько мгновений растворился в темноте, будто его и не было. Если бы не тела налётчиков, безжизненно лежащие на мостовой, можно было бы подумать, что здесь вообще ничего не произошло.

«Скрип-скрип», — скрипела вывеска гостиницы, как будто злорадствовала: — «Скрип-скрип… Доигрался? Скрип-скрип… Я же говорила…» Звук был тихий и назойливый, как мысли в голове у Рутгера. Ещё через мгновенье тучи разошлись. Проглянула луна, сегодня ночью — яркая и круглая до неприличия. Осветила дальний край проулка, вывеску гостиницы и три тела, распростёртых на мостовой. И ни единой рыжей головы.

Рутгер осторожно вышел из проулка.

Шляпа со злополучного Смитте слетела, и на его выбритой до блеска голове набухала огромная шишка. Лысина Смитте была такой круглой и блестящей, что не то что шишка, но даже брови на его голове выглядели несколько неуместно. Мордой вниз валялся Вольф с разбитым в кровь затылком. Чуть поодаль лежал Вильгельм, запутавшись в своей удавке. И Вольф, и Смитте были попросту оглушены, и лишь Вильгельм в своём стремлении подражать Ле Бару дошёл до конца.

Он умер молодым.

«Проклятие! — мысленно выругался Рутгер, пощупав у Вильгельма сонную артерию. — Как чувствовал: нельзя было их брать. Моя вина, мой промах: ведь можно ж было догадаться, что идём мочить не лоха. Сдаётся, мне одному бы больше повезло. Дерётся парень крепко, факт, но ведь и я дерусь не хуже. Только вот эти огни… И потом, его слова. Как он сказал?»