Мэтью Фаррер - Слепцы

По-прежнему стоя на одном колене, она высоко держала голову и старалась, чтобы выражение лица не стало вызывающим — для её же собственного блага, разумеется. Ведущий каратель и священник возвышались над Широй, безразличные, словно статуи, на протяжении двадцати безмолвных вдохов. Затем Даст поднял посох, взял его наперевес и повернулся к двери. Щелкнул запорный механизм, которым управлял младший каратель, наблюдавший за камерой через внутренний оптиконовый комплекс, и мужчины вышли, гремя сапогами по железной палубе. В камере остался лишь тончайший запашок пепла лхо. Прежде чем дверь захлопнулась на замок, Кальпурния несколько секунд смотрела в черный визор арбитратора с дробовиком, стоявшего у входа в камеру.

Шира ещё какое-то время не поднималась с колена: она считала, что немедленно вскочить и вернуться к работе значило выказать неуважение к саморазоблачению и его целям. Порой, если сессии шли одна за другой, Даст и Оровен вновь заходили в камеру, когда Кальпурния только начинала вставать. Порой, когда они внезапно появлялись посреди отрезка, предназначенного для сна, женщина могла ещё долго стоять на коленях, медленно уплывая в дрему, и только затем находила в себе силы для возвращения на тюфяк. Если сессия неожиданно начиналась во время её тренировки, то Шира содрогалась от напряжения, вызванного необходимостью сохранять неподвижность сразу же после выматывающих физических упражнений.

Определение моментов для саморазоблачений было настоящим искусством: паузы растягивались на целые дни, или же несколько сессий втискивались в полчаса, так что обвиняемый никогда не знал, как долго ему придется ждать следующего повеления огласить список своих преступлений, и как много времени это займет. Подобные методики развивались и совершенствовались на протяжении сотен поколений карателей, поэтому Шира не тратила сил на попытки угадать, какое расписание выбрал Даст.

Поднявшись, она кратко поклонилась аквиле на стене над тюфяком, вновь села за стол и вернулась к работе.

Пребывая в этом маленьком космическом инкарцерии на самых дальних рубежах Гидрафура, Кальпурния зачастую не сразу вспоминала, что является заключенной. Теперь забывать об этом стало сложнее — быстроходный дромон, на борту которого находилась её тюремная камера, возвращался к сердцу системы. До процесса над Широй оставались считанные недели, и постоянные размышления о суде отточили мысли женщины и добавили её эмоциям постоянного напряжения, в чем она отказывалась признаться самой себе.

В хороший день Кальпурнии всё ещё удавалось забыться посреди груд инфоковчегов и правовых кодексов, маленькой библиотеки, которую ей позволили взять с собой из главного Инкарцерия для подготовки. Шира могла часами просидеть в одиночестве за столом, не обращая внимания на тихие звуки своего дыхания, негромкий скрип стила и отдаленный рокот корабельных машин.

В такие моменты ей проще было избавиться от воспоминаний о Селене Секундус, и грозная тень надвигающегося процесса становилась чуть менее мрачной. Кальпурния как будто снова оказывалась в казармах старших новобранцев на Мачиуне и заполняла один из рутинных тестов, которые должен был сдать каждый рекрут. А может, она возвращалась в какую-нибудь из великих библиотек Адептус на Эфеде — Эфеде, с её трезвомыслящими, учтивыми чиновниками и священниками, с её архивными комплексами размером с город, что наполнены изящнейшими мудростями и философскими трудами трех сегментумов.

Охваченная подобным настроем, она чувствовала себя превосходно, и именно поэтому не позволяла себе забываться, ощущая прилив стальной гордости каждый раз, когда ей это удавалось. Возможно, Шира никогда не войдет в историю, как одна из великих Арбитрес Гидрафура, её постановления не будут цитировать и её правоохранительные войны не станут изучать юные рекруты отсюда и до границ сегментума. Возможно, её никогда не внесут в семейные архивы в Ультрамаре (и эта мысль была горькой, горше предыдущей), её памятник никогда не поставят в родовом поместье на Иаксе, где он служил бы примером для будущих женщин-Кальпурний в том, как надлежит соответствовать гордому семейному имени.

Но будь она проклята, если посчитает свое служение законченным лишь потому, что, возможно, завершилась её карьера.

« Слово „долг“ не было придумано в праздности , — записала Шира на полях своих заметок одной особенно бессонной ночью, — долг суть первая милость, оказываемая Императором новорожденному и последняя связь с Ним, что приносит успокоение умирающему, а потому забвение долга суть проклятие в неприкрытом обличье ».