Александр Бруссуев: Не от мира сего-4

Добрыша не питал ложных иллюзий, что парни идут к нему, чтобы предложить дружбу и взаимовыручку. Скорее, наоборот: предложат вражду и скопом нападут.

- Как, насчет, чтобы сразиться? - спросил он, обращаясь к Александру.

- Мы с конюхами не сражаемся, - ответил тот машинально, тем самым, исключая возможность поспешной драчки. Слово вылетело, не воротишь.

Добрыша чуть усмехнулся, добившись своей цели.

- Не, я предлагаю в грюхи, либо в попа, или тавлеи.

- А нам с того - что? - поинтересовался княжич Вова Мстислэйвович.

- На щелбаны, - пожал плечами Добрыша.

- Только на деньгу, - возразил Вова.

- С лука будем бить, - решил Саша. - А если у тебя денег нет, укради, но верни.

- Если проиграю, - согласился пряжанец. - Если выиграю, то с вас причитается.

Вечером того же дня Добрыша был одет, обут по местной моде, да еще и мыслями про Иринея поделился вслух: "Безрассудны также эбиониты, которые не принимают в свою душу веру в соединение Бога и человека, но пребывают в старой закваске рождения (плотского)". Проповедовал, так сказать.

Днем позднее княжичи опять пришли, на их лицах читалась мрачная решительность.

- Что за Иринеи, Эвионы, Тертуллианы? - спросил княжич Дима и метко высморкался на стену конюшни.

- Не что, - ответил Добрыша, отступая назад, - а кто?

- Ну, и кто?

- Парни, жившие давным-давно. Они проповеди Павла не принимали, искали истоки евангелий. Пытались разобраться в церковных пристрастиях.

- А тебе-то это зачем? - спросил Саша и почесал свой кулак о подбородок.

- Так интересно, - пожал плечами Добрыша. - Пока запоминается, может, потом, когда подрасту, пойму что-нибудь. Чем больше читаешь, тем больше знаешь. Знание - сила.

- Да ты отступник! - обрадовался Вова. - Ересь распространяешь, потому что сам еретик!

- Братья! - тонким голосом прокричал Александр. - Постоим за Веру нашу святорусскую! Бей гаденыша!

"Ого!" - удивился пряжанец. - "Так они в русов играют. А драться собираются всерьез".

За время вчерашнего общения он выяснил, кто из княжичей во что горазд, кто на что способен.

- Мочи козлов! - ответил он и ударом ноги под живот Вовы вывел того, самого юркого и прыткого княжича, из состояния равновесия.

Драться в подростковом возрасте не страшно - страшно это дело начать и ударить человека. У Добрыши все получилось как-то само по себе, без участия разума. Может быть, к лучшему, потому что дальше думать и анализировать сделалось некогда. Началась беспорядочная свалка, кто-то кого-то совал кулаком, кто-то кусал чей-то подвернувшийся зад, кто-то пытался отползти в сторону.

Свидетелей потасовки не было, но через некоторое время по городу пошли рассказы, что "ноги-ти и у их веть он повыставил", "руки-ти у их из плець повыхватил". Добрыша о досужих слухах ничего уже не знал, на следующее утро, простившись с Олафом через его соратников, с первой же попутной лошадью уехал из города прочь.

Не прошло и недели, как он вновь оказался в знакомых и родных местах, представ перед глазами обеспокоенной матери с трофеями в виде богатых одежд, уже желтеющих синяков на лице и ссадин на кулаках. Не утаивая ничего, он поведал, как дело было. Мать только руками всплеснула, а Добрыша лег спать, потому что ни на йоту не сомневался в праведности своих поступков.

Дома, да еще и со спокойной совестью, сладость сна воспринимается с радостью. Молодой Никитич не просыпался двое суток, пока его не разбудил примчавшийся в Пряжу гонец. То ли Олаф его отправил, то ли Ярицслэйв, а то ли они вместе.

А умывался тут Добрыня клюцевой водой;

А он шитым полотенцём да утираицьсе,

А во козловы-ти сапошки да обуваицьсе,

А ишше кунью-ту шубу одеваицьсе,

А ишше сам он говорит да таковы слова:

"А поедем мы с тобой, гонець, доброй молодець,

А ише мать моя, старуха, нонь пешком прыдёт" (Былина, примечание автора).

Выставило народное творчество Добрышу полным болваном. Но на самом-то деле всеми переговорами с посланцем занималась мать. Сын ее только глазами хлопал спросонок, да одевал на себя, что под руку попадалось, то есть, конечно же, трофейный гардероб.

- Во, красавец! - всплеснула руками мать, когда он вышел из своей опочивальни.

Гонец засмеялся:

- "Он востро ищэ читат, не запинаитце, научилса он писать пером орлинскиим" - это понятно, но чтоб с такой кротостью во взгляде - и всех княжичей искалечить - это непонятно.

- Да и нам в диковинку, - вздохнула мать. - Только я его одного не пущу. Меня не возьмете - пешком дойду. Уж Олаф сироту в обиду не даст, так и знай.