Аарон Дембски-Боуден - Кровавый корсар

— Я мог бы убить тебя сейчас. — Узас придвинулся еще ближе. Он направил острие меча на оскверненного орла на груди Талоса, а затем поднял клинок и приставил его к горлу Пророка. — Один удар — и ты труп.

Кровь стекала на клинок с подбородка Талоса алой капелью. Она оставила следы в уголках его губ, похожие на дорожки от слез.

— Переходи к делу, — выдавил Пророк.

— Ты смотришь на меня, словно я болен. Словно я проклят. — Узас наклонился ближе, и яркое пятно наличника сверкнуло брату в глаза. — И так же ты смотришь на легион. Если ты ненавидишь собственную генетическую линию, зачем оставаться ее частью?

Талос ничего не ответил. В уголках его губ застыл призрак улыбки.

— Ты не прав , — прошипел Узас.

Клинок уколол кожу — легчайшее давление стали, почти незаметная ранка. Когда металл приласкал плоть, кровь начала скапливаться в серебряном желобке.

— Легион всегда был таким. Прошла тысяча лет, прежде чем ты наконец прозрел, и сейчас ты с ужасом бежишь от правды. Ты почитаешь примарха. А я ступаю в его тени. Я убиваю так же, как убивал он, — я убиваю, потому что могу , как и он. Я слышу отдаленные голоса богов и беру их силу, не предлагая взамен служения. Они были орудиями Великого Предательства и остались орудиями Долгой Войны. Я чту своего отца так, как никогда не почитал его ты. Я — куда больше его сын, чем ты, Пророк.

Талос пристально смотрел в глазные линзы брата, представляя слюнявую физиономию за черепом наличника. Затем он медленно поднял руку и отвел клинок от своего горла.

— У тебя все, Узас?

— Я устал, Талос.

Узас отдернул клинок и вложил его в ножны одним плавным движением.

— Я пытался спасти твою гордость, сказав тебе чистую правду. Взгляни на Ксарла. Взгляни на Люкорифа. Взгляни на Вознесенного. Взгляни на Халаскера, или Дала Кара, или любого из сынов Восьмого легиона. Мы проливаем кровь потому, что человеческий страх сладок на вкус. Не ради мщения, не ради справедливости, не ради того, чтобы имя нашего отца прогремело в веках. Мы — Восьмой легион. Мы убиваем потому, что рождены для убийства. Мы отбираем жизни, потому что это питает огонь наших душ. Ничего другого нам не осталось. Прими это и… и стань… рядом с нами.

Узас завершил фразу влажным, клокочущим рычанием и сделал шаг назад, чтобы удержать равновесие.

— Что с тобой?

— Слишком много слов. Слишком много разговоров. Боль возвращается. Ты прислушаешься ко мне?

Талос мотнул головой.

— Нет. Ни на секунду. Ты говоришь, что наш отец одобрял все то, что мне ненавистно. Если это правда, почему он обрек родной мир легиона на огненную смерть? Он превратил целую цивилизацию в пепел, лишь бы остановить раковую опухоль, расползающуюся в его легионе. Ты мой брат, Узас. Я никогда не предам тебя. Но ты не прав, и я спасу тебя от этих мучений, если смогу.

— Не нуждаюсь в спасении. — Второй воин развернулся спиной, и в тоне его прорезалось отвращение. — Всегда так слеп. Не нуждаюсь в спасении. Пытался открыть тебе глаза, Талос. Помни. Помни эту ночь. Я пытался.

Талос смотрел вслед брату, пока Узас не растворился в тенях.

— Я запомню.

Свобода.

«Понятие относительное, — подумал Марух, — ведь я даже не знаю, где нахожусь».

Но начало было положено.

Сложно понять, сколько прошло времени, когда ничего не происходит. По оценке Маруха, его продержали здесь на цепи, как пса, шесть или семь дней. Точнее сказать было невозможно, так что пришлось ориентироваться по тому, сколько спали люди вокруг и как часто они гадили под себя.

Его вселенная сжалась до клочка темноты и вони человеческих испражнений. Время от времени на протяжении этих бесконечных часов мрак прорезали тусклые лучи ручных фонарей. Бледные люди из команды корабля приносили им полоски соленого мяса и оловянные кружки с водой. У воды был металлический привкус. Они переговаривались на языке, которого Марух никогда прежде не слышал: шипящем, с многочисленными «аш-аш-аш»-ами. Никто из них не обращался к пленникам. Они приходили, кормили заключенных и уходили. Вновь оставленные во тьме, люди были скованы цепями так плотно, что не могли сдвинуться ни на метр.

С той же безмерной осторожностью, с которой он прожил последние дни на Ганге, Марух вытянул ногу из железного кольца, основательно натершего лодыжку. И вот он, грязный, оставшийся без ботинок, в одних носках стоял в луже холодной мочи. «И все же, — подумал он снова, — начало положено».