Джон Норман - Тарнсмен Гора

– Хо! – крикнул Торн, самый невероятный член касты Писцов, набрасывая на голову голубую мантию, как будто не в силах вынести дневного света. Потом из одежды появилась песочная голова писца с голубыми глазами, моргающими по обе стороны острого носа. Он оглядел меня.

– Да, – крикнул он вновь. – Я заслужил это! – И снова спрятал голову под одежду. Оттуда раздался его приглушенный голос: – Почему я, идиот, должен терпеть всяких идиотов? – Вновь появилась голова. – Неужели мне больше нечего делать? Разве нет у меня тысяч свитков, пылящихся на полках и ожидающих, когда их прочтут?

– Не знаю, – сказал я.

– Взгляните! – в отчаянии завопил он, безнадежно махнув рукой в сторону самой захламленной комнаты, которую я видел на Горе. Его стол был завален бумагами, чернильницами, ручками, перьями, кожаными застежками и обертками. Не было ни фута, где бы не лежал манускрипт, и сотни их, сваленных в кучу, громоздились тут и там. Его спальная циновка лежала неубранной, одежда не проветривалась неделями. Личные его вещи, казавшиеся столь незначительными, тоже использовались для хранения свитков.

Одно из окон в комнате Торна было перекошено, очевидно его расширяли, неуклюже орудуя плотницким молотком, скалывая камень, чтобы открыть дорогу свету. Под столом всегда стояла жаровня, полная горячих углей, пожалуй, слишком близко к сокровищам премудрости, разбросанным по полу. Похоже, что у Торна всегда было холодно, или говоря иначе, никогда не было слишком жарко. Даже в жару он не переставая утирал нос рукавами своей синей мантии, отчаянно дрожал и жаловался на дороговизну топлива.

Сложения Торн был хрупкого и всегда напоминал мне рассерженную птицу, обожающую перебранки. Одежда продырявилась в дюжине мест, лишь два или три из которых подвергались неловкой атаке иглы. Оторванный ремешок одной из сандалий беззаботно болтался сзади. Вообще-то горийцы, насколько я успел убедиться за эти несколько недель, очень тщательно следили за одеждой, придавая большое значение внешности, но у Торна, по-видимому, были иные заботы. Среди них, к несчастью, не последним делом было обругать какого-либо человека, случайно оказавшегося в пределах его внимания.

Но, несмотря на все эксцентричные выходки, блажь и раздражительность, меня притягивал этот человек, я чувствовал в нем то, чем я всегда восхищался – добрый и острый ум, чувство юмора, любовь к знанию – одна из самых благородных и глубочайших страстей. Более всего меня поражала его любовь к манускриптам и людям, написавшим их столетия назад. Он ознакомил и меня с мыслями тех людей, которые задумывались над этим миром и его смыслом. И я не сомневался, что Торн был лучшим ученым Города Цилиндров, как сказал мой отец.

С раздражением Торн сунул руку в одну из кип свертков, и вынул оттуда, потрясая, сильно потрепанную рукопись и поместил ее в устройство для чтения – металлическую раму с колесиками наверху и внизу и, нажав кнопку, подвел книгу к нужному месту.

– Аль-Ка! – сказал он, ткнув пальцем в символ начала. – Аль-Ка.

– Аль-Ка, – повторил я.

Мы переглянулись и рассмеялись. Слезы умиления появились на длинном носу ученого, он моргнул.

Я приступил к изучению горийского алфавита.

Несколько последующих недель я посвятил напряженной учебе, перемежавшийся с заботливо рассчитанными периодами еды и сна. Сначала меня обучали только отец и Торн, но как только я стал усваивать язык, меня стали натаскивать в специальных предметах. Торн говорил по-английски с горийским акцентом, его научил языку мой отец. Большинство горийцев относились к английскому языку как к бесполезному, ибо он не был в ходу на планете, но Торн изучил его, видимо, ради удовольствия видеть, как выглядят мысли в других одеждах.

Мое расписание, кроме еды, сна, обучения языку и истории, включало в себя тренировку во владении оружием и пользованием различными устройствами, которые так же обычны для Гора, как для нас наши машины.

Одним из самых интересных был транслятор, приспособленный для многих языков. Хотя на Горе был общий язык, с несколькими диалектами и разновидностями, некоторые из них по звучанию имели мало общего с тем, что я слышал раньше. Они напоминали скорее крики птиц или рычание животных; эти звуки не могли быть изданы человеческим горлом. Машина применялась для разных языков, но всегда входным или выходным языком был горийский. Если, например, я говорил что-то по-горийски, а в машине был язык А, то на выходе получалась фраза на языке А, и наоборот.