Михаил Кириллов - Моя академия. Ленинград, ВМА им. С.М.Кирова, 1950-1956 гг.

Эта волна обрушилась и на физиологическую школу. Насаждение кортико-висцеральной теории смело существовавшую академическую школу физиологов, в недрах которой шло творческое развитие идей И.П.Павлова. Видные ученые были вынуждены оставить свои лаборатории и кафедры, их не выслушивали, с ними не считались. Среди них были Орбели, Лебединский, Гинецинский и другие.

Нам приказывали работать в фондах библиотеки и вымарывать тушью фамилии неугодных ученых в учебниках и монографиях. Так ученых казнили, хорошо хоть не сжигали их книги. Это мы сейчас так думаем, а тогда мы полагали, что распоряжение Политотдела было правильным.

В ту пору мы, слушатели Академии, многого не понимали в происходящем, как не понимали, почему, например, такое большое значение в прессе и на радио придавалось тогда работе И.В.Сталина «Марксизм и языкознание», книге, несомненно, написанной им самим, но не имевшей большого политического значения. Думаю, что об этом ажиотаже, устроенном идеологическим аппаратом партии, не знал и сам тов. Сталин.

Тогда особенно упорно отстаивалось все отечественное в науке. Возможно, эта борьба с «западничеством» была упрощением и извращением правильного тезиса о значении победы советского народа над фашизмом, его роли в освобождении Европы, о превосходстве социалистической системы, тезиса, который сам по себе ни в каком подтверждении не нуждался.

Ученые страдали, полезные направления в науке отбрасывались на десятки лет. На смену этим ученым приходила посредственность, не лишенная хватки и практической результативности, но так ничем и не прославившая науку.

Но не все мирились с этим положением. Известный физиолог, уволенный из АМН, Гинецинский вынужден был устроиться в какой-то экспедиции на Белом море и там, экспериментируя на рыбах и медузах, увлеченно исследовал механизмы нарушений водно-солевого обмена. Впоследствии он издал великолепную монографию по этому вопросу.

И всё же мелкие людишки, случайные карьеры были редкостью. Их вытесняла традиция служения делу.

В начале 50-х годов по Ленинграду прокатилась волна преследований среди партийных работников и руководителей учреждений и предприятий: началось так называемое «ленинградское дело», якобы связанное с заговором ленинградского руководства против центрального советского правительства. Именно так было истолковано стремление к большей самостоятельности Ленинграда в структуре государственной власти, хотя это и соответствовало действительному росту значения северной столицы.

Люди тогда не очень понимали смысл происходящего. К тому же все осуществлялось секретно. Полетели головы, были расстреляны виднейшие коммунисты, руководившие обороной блокадного города, в том числе тов. Кузнецов и Попков. Сотни были посажены или уволены. Помню, один из слушателей был исключен из Академии только за то, что отказался развестись со своей женой, отец которой был объявлен «врагом народа».

Это сейчас я все понимаю. А тогда все происходило как будто где-то и нас практически не касалось.

На смену нашему первому начальнику курса пришел другой – полковник Дробышевский, человек интеллигентный, тоже фронтовик.

А обычная жизнь шла. Как-то один из сокурсников попросил меня встретиться с его девушкой, студенткой Университета, и попытаться уговорить ее отказаться от чрезмерной привязанности к нему. Просьба была, согласитесь, очень деликатная. Почему он попросил об этом именно меня, я не знал, мы не были близкими друзьями. Но надо было выручать парня.

Я пришел к указанному месту их свидания. Это был садик возле домика Петра на Петровской набережной. Посетителей там было мало, и я быстро нашел эту девушку. Она, конечно, удивилась, что вместо ее возлюбленного пришел другой младший лейтенант медицинской службы. Познакомились, и я объяснил, почему С. не смог придти. Когда она успокоилась, я сказал ей, что у него сейчас трудный период – и в учебе, и в семье. И в отношении их дружбы у него немало сомнений, поэтому он просит о некоторой передышке: ему нужно подумать о многом для их же пользы. Говорил я спокойно, выслушивал ее, успокаивал, когда она начинала плакать. Сказал, что С. не очень надежный человек и что она, возможно, заслуживает лучшего. Мне стало как-то обидно за нее, она была такая славная, что даже начинала нравиться мне. Она была студенткой 2-го курса географического факультета Университета. У нас нашлись даже общие знакомые. Постепенно она успокоилась, и, пообщавшись, около часа, мы уже расстались друзьями. На следующий день я обо всем рассказал С., сделав вывод о том, что он вряд ли достоин ее, упомянув и о своей симпатии к ней. Позже они помирились и спустя какое-то время поженились. Я случайно встретил их вместе у метро «Владимирская» спустя 15 лет. Оба они жили и работали на Камчатке и были счастливы.