Джим Батчер - Холодные дни

– Да! – сказала она. – Чудесно. Жестоко, зло и чудесно!

Я продолжал держать дробовик в руках, и только когда оглушенный малк пришел в себя и угрюмо поплелся прочь, исчезнув за углом, я позволил себе повернуться к Мэб:

– Это начинает надоедать. Вам нечем больше заняться, кроме как играть со мной в игру «убей или сдохни»?

– Конечно же, есть, – ответила она. – Чем же еще могут быть игры, если не подготовкой к испытаниям, которые ждут нас впереди?

Я закатил глаза.

– Развлечением, например?

Радость погасла на ее лице, сменившись обычным ледяным спокойствием. Это была пугающая трансформация, и я от души надеялся, что моя неуклюжая острота не повлечет за собой чего-нибудь ужасного.

– Развлечение начинается тогда, когда заканчиваются игры, мой Рыцарь.

Я нахмурился.

– И что это означает?

– Это означает, что в твоих покоях тебя ждет подобающее облачение, которое понадобится тебе нынче вечером.

Она повернулась, чтобы удалиться вслед за малком, и ее платье прошелестело по каменному полу.

– Сегодня вечером, мой чародей, мы… развлечемся.

Вернувшись в свою комнату, я увидел приготовленную для меня одежду: смокинг темно-серебристых и жемчужных тонов. В первом из двух небольших бумажных конвертов оказалась пара запонок с камнями чересчур голубыми и слишком сверкающими, чтобы быть сапфирами.

Во втором лежал амулет моей матери.

Это была незатейливая серебряная пентаграмма: помятая пятиконечная звезда в круге, на простенькой серебряной цепочке. В центре пентаграммы находился небольшой красный камень, вырезанный под размер амулета (когда-то я сам приклеил его к звезде термоклеем). Похоже, Мэб отдала его ювелиру, чтобы тот понадежнее закрепил камень. Я осторожно прикоснулся к камню, и мгновенно почувствовал заключенную в нем энергию: парапсихологический дневник путешествий моей покойной матери.

Я надел амулет через голову и ощутил внезапное и глубокое чувство облегчения – думал, что он потерялся, когда мое изрешеченное пулями тело погрузилось в воды озера Мичиган. Я постоял немного, прикрыв амулет ладонью и чувствуя приятный холодок металла.

Затем облачился в смокинг и принялся рассматривать себя в зеркале размером с биллиардный стол.

– Я просто жиголо [4], – пропел я, страшно фальшивя, и пытаясь хоть как-то развеселиться. – Куда бы я ни шел, люди понимают, что за роль я играю.

Тип, уставившийся на меня из зеркала, выглядел грубым и жестоким. Скулы резко выпирали на изможденном лице. Я сильно потерял в весе за то время, что провел в коматозном состоянии, а реабилитация добавила мне лишь мышечной массы. Под кожей явственно проступали вены. Каштановые волосы свисали до самого подбородка, чистые, но неухоженные: я не подстригал их сам, и не просил привести парикмахера. Существа, знакомые с магией, попади им в руки прядь ваших волос, могут сделать с вами страшные вещи, так что за свои волосы я держался крепко. От бороды, однако, избавился. Борода отрастает быстро, и если бриться ежедневно, сбриваешь не слишком много для того, чтобы этим могли воспользоваться во вред тебе – щетина слишком мелка, чтобы послужить приличным каналом связи.

С этими длинными волосами я стал просто копией брата. Вот те на! Длинное худое лицо, темные глаза, под левым – вертикальная линия шрама. Кожа сделалась абсолютно бледной, цвета сырого теста. Я уже несколько месяцев не видел солнца. Даже не несколько – много.

По мере того, как я разглядывал себя, песенка стихла сама собой. Настроение скисало. Я закрыл глаза.

– Что, черт дери, ты делаешь, Дрезден? – прошептал я. – Тебя держат взаперти, словно какую-нибудь зверушку. Словно ты ее собственность.

– А что – нет? – рыкнул малк.

Разве я не упоминал об этом? Проклятые твари умеют говорить. Слова произносят не слишком разборчиво, и от нечеловеческих звуков их речи у меня волосы на затылке встают дыбом – но да, они говорят.

Я резко развернулся, подняв руку в защитном жесте, но можно было и не напрягаться. Малк, которого, сдается, я прежде не видел, сидел на полу моей комнаты, у двери. Его длиннющий хвост был обернут вокруг передних лап и закинут на спину. Это был крупнейший представитель своей породы, восьмидесяти, а то и девяноста фунтов весом, и размером с молодого самца пумы. Его шкура казалась черной как сама тьма, за исключением белого пятна на груди.

Если я и знаю что-то о малках, так это то, что при них нельзя демонстрировать слабость. Ни при каких обстоятельствах.