Геннадий Ерофеев - Самый большой подонок

Некоторое время мы молча состязались. Как всегда, к двадцать пятой секунде я не выдержал напора его гидравлической клешни.

— Всё, Юл, пусти!

— То-то, бродяга! — Вольдемар был рад, что держит форму.

— Я видел плохой сон.

— Опять приснилось, что заболел ревматизмом? — заулыбался Хабловски.

— Да нет.

Я вкратце пересказал ему содержание сна.

Вместо оглашения пространного резюме Вольдемар взглянул на часы.

— Пускай сны толкуют экзальтированные дамочки, для нас с тобой это непозволительная роскошь.

— Где мы?

— Мы в буферной зоне. Внутренний и внешний периметры охраняются. Но для тебя освободили коридор. Пошли на свежий воздух!

Я привёл себя в порядок, подхватил рюкзак с необходимой «шкабарднёй», и мы покинули чрево фуры, в которой я, как Владимир Ленин в опломбированном вагоне, был доставлен к месту великих дел.

Стояла тёплая октябрьская ночь, воздух был свеж и вкусен. Ярко горели южные звёзды.

— Вон караулка! — показал рукой Вольдемар. — Там сейчас никого нет и до твоего ухода в Сумеречную Зону не будет.

Хабловски запер дверцы кабины и грузового отсека и бодро проговорил:

— Ну что, потопали?!

Находившаяся метрах в ста от фуры караулка была не освещена. Вольдемар отомкнул замки и провёл меня в крохотный кабинет.

— Моя персональная каюта, — сообщил он. — Жаль, гальюн на отшибе… Барахлишко поставь сюда и ступай ополоснись, если хочешь. Душ по коридору направо. А я пока соображу закуску.

Душ был крохотный. Я сбросил «свиноколы», разделся и встал под несильные струи. Вода оказалась недостаточно горячей и к тому же отвратно воняла дезинфекцией. И на том спасибо.

Когда я вернулся в каюту, Вольдемар заканчивал нехитрую сервировку. Завидев меня, он нырнул в бар и выставил такую бутылочку, за которую можно было купить эту караулку со всей командой. Естественно, исключая самого Юла.

— Режешь последний огурец? — спросил я.

— Лимоны я порезал заранее, — усмехнулся Вольдемар. — И сахаром присыпал, чтобы дали сок. Всё, как ты любишь, а для хорошего человека и последней коллекционной бутылки не жалко.

— Да не хороший я.

— А какой?

— Гуттаперчевый.

— Тем более.

Вольдемар достал из шкафа посуду. Мне он определил крошечную коньячную стопку, а себе — огромный фужерище, будто собирался вкушать не коллекционный коньяк, а дешёвую грушевую воду.

— Ты не перепутал? — осведомился я с напускной тревогой. — Может, рокируешь сосуды?

— Мы с тобой не за шахматной доской!

— Это точно. Но учти: я через час-другой буду гулять по Сумеречной Зоне как кот — сам по себе. А ты здесь за людей отвечаешь.

— Хочешь, дам и тебе фужер? — предложил непробиваемый Хабловски. — Не ссы в компот: там повар ноги мыл. — Он наполнил мою стопку.

— Ах, да! — вспомнил я. — Тебя же должны изолировать после моего ухода в Зону.

— Теперь уж недолго, — живо откликнулся Вольдемар. — Здесь болтаться не сахар. Тоска смертная. Трахнуться хочется — жуть, а женщин в Дозорную Службу, как назло, не берут. Мои ребята просто озверели от избытка тестостерона. Ещё чуть-чуть — и друг с другом коноёбиться начнём. — Он нацедил себе, и я не поверил своим глазам: в таком количестве жидкости можно было стирать носки. Или повару мыть ноги.

— Не осуждай меня, — сказал Вольдемар виновато и прихлебнул из фужера. Осточертело всё. Измучился я от такой паршивой жизни.

— Жизнь идет накатом, не так ли? — философски заметил я, смакуя роскошный напиток.

Вольдемар сделал чудовищный глоток и перехваченным голосом сказал:

— Мог бы тоже напиться, маменькин сынок… — Он бросил в рот кружок лимона и принялся меланхолично жевать. — Никакой ты не кот и не сам по себе! — вдруг возвестил он вне видимой связи с предыдущим. — Я тоже когда-то жил по принципу: или грудь в крестах, или голова в кустах. Представь, сейчас успокоился. — Он залпом допил коньяк. — «Живец без подстраховки» — значит, тебя, мон шер, мигом поставят в страдательный залог. — Вольдемар посмотрел мне в глаза. — Пойми, Кобелина Невычесанный: мы никогда не были и не будем «сами по себе».

— Да ладно, не расстраивайся.

— Всё нормально, старик. Ты ешь, не стесняйся, у меня всё натуральное и притом самого высшего качества.

— Не побрезгую.

Хабловски отмерил себе порцию для стирки второй пары носков.

— Понудительный залог: я пою коня, — прокомментировал я, намекая на лошадиные дозы, которыми кушал коньяк Вольдемар. Раньше за великим спортсменом-трезвенником такого не водилось.