Вячеслав Прах - Песня мертвых птиц [litres]

Я говорю с вами, потому что кое-что связывает нас, и вы обязательно вспомните, что именно, уже в конце этого письма…

Я говорил, что мисс Лора видела меня насквозь. Словно перед ней стоял не Эрих Бэль, которому в его поддельной грусти не было равных, а Сомелье, который был весел, любил жизнь во всех ее красках, даже в тех, которых люди привыкли избегать.

Мисс Лора – единственная, кто мог меня уличить в моей совершенной лжи. Несовершенная мисс Лора, чьи изъяны портят не только Природу, а и всю Жизнь. Бесплодная земля, на которой больше никогда не посеют зерно и не вырастят хлеб.

Бедная мисс Лора. Вам так же ее жаль, как и мне, директор?

Разумеется, вам сейчас не интересна моя жалость. Вам интересно то, как я, подобно птице Фениксу, восстал из пепла! И я вам охотно об этом расскажу.

У меня был брат, мы родились с ним в один день. Я бы не сказал, что мы с ним были близнецами, так как я никогда не понимал людей, которые не могли отличить Меня от него. Я попросил мисс Лору написать с большой буквы слово “меня”, так как, к моему сожалению, мой брат прожил свою жизнь зря и людям ничем особо не запомнился. Только после его смерти о нем начали говорить. Знаете, как говорят о малых писателях и малых поэтах после их кончины. Возвышают малое, ибо люди привыкли возвышать смерть! Да, о человеке, в котором текла моя кровь, начали говорить много и часто, не так часто, как обо мне, но по меркам этого маленького городка – часто!

Мы родились с ним в этом городе, в этой маленькой, никому не нужной деревушке на окраине пекла. В восемнадцать лет я уехал путешествовать, он в восемнадцать похоронил мать и ушел в армию. Бесполое существо, что сказать, но мою любовь к брату опустим. Это мое, директор.

Я отправил брату письмо по нашему старому адресу, я был уверен, что он живет в материнском доме. Знаете, мы выросли без отца, и для нас мать была – и плеть, и икона.

Я отправил ему письмо с просьбой приехать ко мне в приют для душевнобольных, так как я давно его не видел, и очень хотелось обнять родную кровь. Он приехал в тот же день, как получил мое письмо. Я впустил его в свою палату, напоил чаем, рассказал о своей «болезни», проявил свой актерский талант и перед ним, а как иначе. Я не мог допустить, чтобы он узнал, кем я стал.

Ибо о моем становлении я не могу говорить открыто, хоть мое имя звучит достаточно громко. Приходится маскироваться, директор, быть постоянно тем, кем меня хотело бы увидеть общество. Но не собой!

Он раскатал свой рукав во время разговора, и я увидел его порезы. Это было больно видеть, директор. Нет, я не стану сейчас оправдываться перед вами за то, что я его убил. Поймите меня правильно! Я просто скажу вам, что мне было больно видеть, как моя копия, человек, с которым я спал в одной кровати двенадцать лет, распоряжается своей жизнью.

Он резал руки, потому что хотел умереть, он резал их правильно, директор. В его жизни не было человека, для которого можно резать вены неправильно. Это огорчало больше всего! Когда я у него спросил о его руках, он ответил мне, что не хочет больше жить. Знаете, армия ему не помогла, скорее всего, там над ним издевались, потому что человек, сидевший передо мной, был сломлен.

Вот кому нужна была палата Эриха Бэля на самом деле. И в этот момент в мою голову пришла идея. Оставить его у себя, так как все равно нас бы не отличили, только по голосу и по общему самочувствию. Уже тогда, предлагая ему остаться в моей палате до утра и полежать здесь вместо меня несколько месяцев, а может быть, и лет, если понадобится, я прекрасно знал, что вскоре убью его. Я знал, что покину свой родной город, не имея на земле никого.

Небо, оно везде, откуда смотрят скорбящие глаза.

Моему брату было не важно – жить за забором или здесь. Когда не имеешь в жизни ни любви, ни цели – смерть поджидает за каждым углом. Я оставил его до утра, он лежал под моей кроватью на полу и всю ночь курил свои дешевые сигареты, которые я терпеть не мог. У него была привычка, а у меня – отвращение к его привычке. Так мы с ним провели целую ночь.

Утром я переодел брата в свою одежду. Кстати, доктора могли заметить его рваные кроссовки, которых у Эриха Бэля никогда ранее не было. Я предложил ему поменяться обувью. Но размер его ноги оказался слишком мал для меня, и я не мог уйти в его кроссовках.

Поэтому я ушел из больницы в своей обуви, спокойно миновав пост дежурного врача, так как я в этой больнице – не посторонний человек, а Эрих Бэль, которого все знают. Главное, чтобы нас не увидели с братом вместе.