Светлана Тулина - Эра Мориарти

Я, конечно же, не помню всех, за чьими родами наблюдал, и уж тем более тех, с которыми всё обошлось благополучно, но эти были совсем недавно, ещё и месяца не прошло. Не знаю, что уж там и кому показалось подозрительным в её беременности настолько, что Адмиралтейству потребовался ветеранский надзор, но родила она нормальную здоровую девочку. Живую. Уж настолько-то я не мог перепутать! Отец её ребёнка был живым человеком с горячей кровью, за это я могу ручаться. Не знаю, кто был её мужем — если один из наших, то я снимаю шляпу перед его мудростью. Чем плодить монстров, уж лучше отдавать всю свою нежность и душевную теплоту живому ребёнку, пусть даже в нём и нет ни капли твоей крови.

Как бы там ни было, эта женщина была живой, хотя и отчётливо пахла смертью, впрочем, как и всё в этом дворике. И ребёнок её тоже был живым, ворочался и слегка попискивал, словно ему было тесно в большом свёртке. Слишком большом — для маленькой девочки, которой нет и месяца…

Я шагнул им наперерез раньше, чем успел додумать эту мысль до конца

Эта женщина не знает, с кем связалась и чем рискует, она наполовину безумна, как и любая мать, ею движет лишь инстинкт защиты потомства, голая биохимия, необходимая для успешного выживания вида в целом, но сейчас ставящая под угрозу жизнь и самой телеграфистки, и её маленькой дочери, и всех, кто случайно окажется рядом. Остановить, уберечь, не дать чудовищу пополнить список своих жертв ещё и этими двумя именами. Но сначала чудовище следовало отделить от живого щита. И лучше выгнать на улицу — в этом крохотном дворике невозможно стрелять, слишком велика вероятность непредсказуемого рикошета.

Может быть, я двигался не настолько бесшумно, как мне казалось, или же её глаза быстрее привыкли к темноте, но мне не удалось подойти незамеченным. Она обернулась — резко, словно попавший в западню зверь, готовый дорого продать свою шкуру. Горькая ирония — защищаться от того, кто хочет тебя спасти! Требовалось срочно сменить тактику — я замер, выставив руки ладонями вперёд. Сказал, стараясь, чтобы голос звучал мягко и убедительно:

— Мэм, вам не стоит меня бояться. Я врач. Я вам помогу…

Почему-то эти слова её ничуть не успокоили. Более того — она отшатнулась. Сумка упала, по булыжникам раскатились женские мелочи. Отлично: упавшая сумка давала мне повод присесть, а раскатившаяся мелочёвка — причину оставаться в таком положении, собирая выпавшее. Я присел, бормоча себе под нос успокаивающие и бессмысленные слова о том, что всё в порядке, что сейчас мы всё соберём, я помогу, конечно же, помогу… О чём говорить — неважно, главное говорить, молчаливый человек всегда пугает больше, чем тот же самый, но болтающий без умолку. Собирать можно долго, собирать и болтать — до тех пор, пока она не успокоится. А она обязательно успокоится — трудно боятся того, кто бормочет всякую ерунду и к тому же смотрит на тебя снизу вверх. Хотя нет, лучше пока не смотреть — прямой взгляд тоже может насторожить или вызвать агрессию, это на подкорке…

— Вы!

Я всё же не удержался и взглянул на неё, поражённый тем, сколько же ненависти можно вложить в такое короткое слово. Она смотрела в упор, и от её взгляда у меня язык присох к нёбу. Я знал этот взгляд — видел такие не раз. Но, как правило, лишь у тех, чьи роды не кончались благополучно. Она тоже меня узнала. И это её не успокоило. Наоборот.

Я должен был что-то срочно сказать, но не мог найти нужных слов. «Мэм, я вам помогу, только доверьтесь…» — она не поверит. Она уже меня боится, слова бесполезны. Сумею ли я из такого положения выстрелить так, чтоб убить только тварь, не задев ни телеграфистку, ни её дочь? Ответ короткий — нет. Разве что только при помощи чуда, а в чудеса я давно не верю.

Пальцы моей левой руки наткнулись на что-то тёплое и твёрдое. Детский рожок с подогретым молоком и гуттаперчевой соской, новейшие научные достижения для заботливых мам. Звяканье стекла о стекло в гулкой напряжённой тишине прозвучало неожиданно громко.

Два рожка.

Я поднял их на ощупь, намереваясь положить в сумку, поверх всего остального. Но замешкался. Рожки были разные. Белый и чёрный. Даже слабых отражённых отсветов далёких фонарей хватало, чтобы это понять. Два рожка, белый и чёрный — вернее, кажущийся таковым во мраке ночного уайтчепельского двора. Но даже если бы стекло бутылочек оказалось непрозрачным, я их всё равно не перепутал бы — они даже тёплыми были по-разному. Молоко подогрели, как это всегда делают с молоком; во второй же бутылочке жидкость просто не успела остыть.