Генри Олди - Нюансеры

Теперь в кабинет.

Саквояж на стул. Портрет — набекрень, заикинской головой к окну. Как хочется курить! Нет, курить недопустимо. Позже, на балконе. Фарфоровых слоников, всех без исключения — выставить кольцом, головами к центру. Всё время, пока он безумствовал, горстями разбрасывая нюансы, Алексеев чувствовал, как меняется освещение квартиры, хотя света в реальности не убавлялось и не прибавлялось. Включались невидимые софиты, рампы и бережки; лучи бегали из угла в угол, сходились в точку, высвечивали одинокую алексеевскую фигуру, чем-то похожую на Дон Кихота в окружении призраков, убирали в тень контуры двух женских тел, оставляли от приживалок смутные тени.

Когда освещение удовлетворило Алексеева, он перестал метаться. Повернулся к женщинам, развёл руками: нравится? Лично ему квартира Заикиной нравилась всё больше. Хотелось здесь жить, переехать сюда на веки вечные, изгнать посторонних, как грешников из рая. Алексеев отлично понимал, что это результат сложившейся мизансцены, погружение в тёплый мир, царство плюсов и удачи, что к реальным впечатлениям это чувство влюбленности в жильё имеет лишь косвенное, искусственно созданное отношение — понимал, знал и гордился этим, как овациями после спектакля или трёхкратным ростом прибыли товарищества.

— Батюшка, — бормотала Неонила Прокофьевна, вздрагивая всем телом, словно побитая дворняга. Чувствовалось, что мамаша боится Алексеева как огня. Страх перерождался в благоговение. — Отец родной! Да я же… да откуда мне…

Она готова была лизать Алексееву руки. Она видела в нём Заикину: царицу, богиню, владычицу морскую.

— Знать бы заранее, я бы ни за что… Христом-богом клянусь!..

— А я вам говорила, маменька! — высоким и чистым, как звук флейты, голосом произнесла Анна Ивановна. Кажется, это был первый случай, когда дочь перебила мать, да ещё и торжествуя. — Говорила, что он нюансер. А вы не верили, дурындой меня звали…

— …не осмелилась бы!..

— А я вам говорила…

— Хватит! — оборвал их Алексеев. — Не старайтесь мне угодить! У вас кишки вылезают от старания…

— Угодим, батюшка!

— Молчите! Вы настолько безнадежны в этой роли, что я даже не пробую делать вам замечаний. Чтобы добиться от вас чего-нибудь, надо вам отрезать руки, ноги, язык, запретить произносить слова с вашим ужасным выговором… Я требую одного! Больше никаких воздействий на меня в смысле квартиры! Никаких вообще, ясно? В противном случае я выставлю вас обеих на улицу и глазом не моргну. Вы поняли меня?

— Да как здесь не понять…

— Здесь или там — вы поняли? Учтите, внизу, в мастерской, сидят все заикинские свидетели. Если что, я призову их сюда!

— Не казни, благодетель! Замолю вину, отработаю…

— Не губите, Константин Сергеевич!

— Молчите и вы, Анна Ивановна! Нюансерша? Всё у вас бледно, неумело! Вам даже какой-нибудь водевиль или комедийку, где от вас потребуется щебетать и топать ножкой, доверить нельзя! Не сметь реветь! О, эти женские слёзы!

Он пнул ногой вешалку — оказывается, скандал переместился в прихожую! — вешалка сдвинулась на прежнее место, на вершок от двери к коридору, ведущему на кухню, и морок рассеялся. Исчез театральный свет, квартира утратила очарование, сделавшись просто частью доходного дома, и приживалки вынырнули из теней, стали отчётливо видны — несчастные испуганные женщины, жмущиеся друг к другу.

Алексееву стало стыдно. «Что же это я, — подумал он. — С какой стати я ору на них? Сатрап и деспот! Дарий Гистаспович, права была жена. Представил себя на сцене, раскомандовался, распустил нервы…»

— Извините, виноват. Больше не повторится.

— Батюшка…

— Это вы нас… вы нас простите…

— Благодетель!..

— Всё, хватит. Мы объяснились, этого достаточно.

— Ужинать будете, Константин Сергеевич?

— Чаю выпью. Ночь на дворе, какой там ужин? Заварѝте свежего чайку̀, а я на балкон. Курить хочется, спасу нет… Вы позволите?

— Курите здесь!

— В столовой!

— Где угодно, спаси вас Господь!

— На балкон пойду. Кипятите воду…

Алексеев набросил пальто, надел шляпу. Что-то подсказывало, что курить следует на балконе, стряхивая пепел за перила, вниз, во двор, где его чуть не застрелили. Что-то подсказывало, а Алексеев с недавних пор стал чрезвычайно чуток к подсказкам такого рода.

Нет, бес, шалишь! Не уйдёшь, адово семя!

Пока что уходить доводилось Мише. Мелькала чёрно-белая круговерть дворов и подворотен. Освещённые окна и фонари провожали беглеца редкими жёлтыми глазами. Гончие трели свистков шли за ним по пятам. Отстали, сгинули, стихли в отдалении.