Генри Олди - Нюансеры

Вихрем, прыгая через ступеньку, он взлетел на четвертый этаж. Схватил дверной молоток, отпустил без удара, сунул руку в карман за ключами, брякнул ими, вытащил руку без ключей. И новым вихрем, вдвое быстрее прежнего, горным козлом перескакивая через пролёты, хватаясь за перила, каждую секунду рискуя сломать шею, ссыпался обратно на второй этаж, где размещались мастерские.

Да, правда.

Из-за этой двери он слышал голоса.

На бегу не опознал говоривших, это случилось уже выше, перед квартирой Заикиной — и бросило Алексеева из зенита в крутое пикѐ. Вот и вывеска, прибитая гвоздями к дверной филёнке: «Ремонтъ и пошивъ обуви. Мастерская Ашота Ваграмяна».

Мастерская была не заперта. Чахлая цепочка — не чета заикинской входной цепи, на той хоть котов учёных води! — оторвалась с мясом, когда Алексеев пинком распахнул дверь. В свете керосиновой лампы, стоявшей на конторке — здесь, по всей видимости, принимались заказы — он увидел верстаки, сапожные болванки, ящики с дратвой и обрезками кожи, обувь, предназначенную для ремонта, и уже чиненую, ждущую прихода хозяев.

Вся троица нюансеров пила чай.

Несмотря на позднее время, они собрались здесь. Любовь Радченко, сидя на табурете, наливала себе из закопчённого медного чайника. Привалившись боком к стене, Лейба Кантор сосал кусок колотого сахара, смоченный в кипятке. Звучало так, словно Кантор был графом Дракулой, а сахар — несчастной Мѝной Меррей, жертвой вампира. Ашот Ваграмян устроился за конторкой, вертел в пальцах граненый стакан без подстаканника.

— Когда бы вам сойтись втроём? — ядовито произнёс Алексеев. Язык превратился в королевскую кобру, отрава так и капала. — В дождь, под молнию и гром?

И сам себе ответил:

— Как только отшумит резня, тех и других угомоня.

— То будет на исходе дня, — подвела итог Радченко, не чуждая театру. — Шекспир, «Макбет». Акт первый, сцена первая. Присаживайтесь, Константин Сергеевич, вот стул. Что-то случилось?

Алексеев пододвинул стул. Сел верхом, сложил ладони на спинке:

— Ничего особенного. В меня стреляли, а так всё в порядке.

Он еще никогда не видел, чтобы люди так бледнели. Не мастерская, а салон восковых фигур мадам Тюссо. Нюансеры смотрели на него, как цензорская комиссия — на спектакль одного актера, и актёр только что серьёзно дал маху. Начал богохульствовать, например, или оскорбил царствующую особу, или снял штаны и показал комиссарам голую задницу.

— Когда? — выдохнул Ашот.

— Где? — вмешался Кантор.

— Кто?!

За Радченко сегодня оставались финалы.

— Стрелок не представился, — кобра во рту Алексеева сцедила ещё не весь яд. — Я чудом остался цел. Если бы не кот… если бы не дворник… Господи! Вы только послушайте меня! Кот, дворник… Вы полагаете, я рехнулся?

— Нет.

Кантор положил обсосанный кусок сахара на блюдце:

— А я говорил вам, Любовь Павловна! Это падение на кладбище… Оно противоречило всей комбинации! Константин Сергеевич, вы же упали? Я видел, как вы упали! Вы чуть не напоролись на острия ограды…

— Упал, — подтвердил Алексеев. — Чуть не напоролся.

Растянутые связки в паху болели до сих пор. Не надо было столько ходить пешком…

— Вот! — торжествуя, воскликнул Кантор. Пальцы его вцепились в бороду, дёрнули раз, другой. — Я же говорил! А вы со мной спорили… Упал, пострадал, прикоснулся к фамилии Заикиной на плите! Этого не должно было произойти! Он в тёплом мире, откуда все эти неудачи?!

— Перчатку испачкал, — брюзгливо добавил Алексеев. Он сам себе напомнил ябеду, жалующегося директору гимназии на обидчиков. — Снег ещё этот… В рот залетел.

Алексеева трясло от возбуждения. Он прислушался к себе — по старой привычке, анализируя ощущения, выстраивая их в систему. Возбуждение было знакомым. Так его трясло после «Отелло» и «Уриеля Акосты»; так его трясло после Лиона, когда он, рискуя разоблачением и судебным процессом, умыкнул секреты скрытных лионских канительщиков. Он не знал, как человека должно трясти после покушения на его жизнь, но полагал, что это происходит как-то иначе. Оказалось — чепуха, трясёт самым обычным образом.

— Какой снег?

— С памятника Кадминой. В рот, говорю, залетел. Ветром надуло.

— И что?

— Ничего. Вкус у него… Фосфорный, как спичку жевал.

В мастерской повисла пауза.

Это была королева пауз. Такие умел брать Мамонт Дальский, грандиозный драматический любовник, Гамлет, Чацкий и Карл Моор [62] Главный герои пьес «Гамлет», «Горе от ума» и «Разбойники». в одном лице — он вешал их над сценой, словно дамоклов меч, и зал боялся дышать, пока не прозвучит следующее слово.