Елена Арсеньева - Зеркало кармы

Пахло дымом и кровью…

Пахло дымом и кровью, и это было первое, что он ощутил, еще не открывая глаз. И сразу заломило грубо вывернутые, связанные руки. Саднило горло, будто он долго кричал или звал кого-то. Горели сожженные солнцем лицо и плечи. Родившись из блаженной тьмы небытия, он рухнул в омут боли, судорожно глотая воздух иссохшими губами, все еще жмуря глаза в надежде, что это лишь морок…

Жалобный, крик рядом! Истошный вой!

Окатило таким ужасом, что он поспешно распахнул глаза – и увидел наконец-то окружающий мир, и взмолился богам о слепоте, чтобы не видеть больше ничего, ничего!

Гигантская куча хворосту была навалена неподалеку – этакая рукотворная гора. Чудилось, люди задумали сравняться по силе с твореньями богов, да утомились, но все же груда поднялась много выше человеческого роста. А на самой ее вершине был водружен огромный меч.

Меч назывался акинак, он откуда-то знал это. Ветер клонил к земле черные струи дымов, струившихся от разложенных неподалеку костров, и меч возвышался над ними, так сверкая на солнце, что слепил глаза всякому, кто только осмеливался посмотреть на него, – словно свирепый взор божества, не терпевшего даже самого робкого человеческого взгляда.

На кострах клокотали огромные, закопченные до черноты котлы. Вокруг царила людская суматоха; далеко разносилось ржание коней, рев волов. Их подгоняли, подтаскивали к кострам, и тут же люди, залитые с ног до головы свежей, еще курящейся кровью, валили их наземь, проворно перерезали глотки, точными ударами разрубали туши, отделяли мясо от костей и опускали в тяжело булькающие котлы, а сырые кости бросали в огонь вместо дров – от них-то и валил тот зловонный, жирный дым, выедающий глаза и выворачивающий нутро.

Он мучительно закашлялся, задыхаясь; извернулся, чтобы хоть плечом смахнуть жгучие слезы, и, полуослепленный, только теперь увидел и осознал, что стоит в толпе полуголых, а то и вовсе обнаженных, крепко связанных мужчин со следами ран и побоев на грязных телах. И в эти беспомощные тела были направлены копья стражников, во множестве стоящих вокруг и одетых тяжелыми кольчужными сетками.

«В плену! – ожгла догадка. – Я пленный! Но кто я такой?!»

Он опустил глаза. Увидел свое загорелое мускулистое тело, чуть прикрытое по чреслам обрывком серой шкуры, покрытые пылью ноги в мягких сыромятных сапогах до колен, перетянутых ремешками.

«А лицо? – мелькнула мысль. – Какое у меня лицо?!»

Он не знал, не помнил. Мотнул головой, отбрасывая длинные русые волосы…

Кольцо стражи меж тем разомкнулось, пропустив пятерых богатырей в шлемах, увенчанных пышными султанами из конских хвостов, окрашенных красным. Наплечники и наколенники блистали золотом и серебром.

Кольчуги были сплетены из мельчайших колец с особым тщанием. Лица наполовину скрывались под защитными пластинами, и солнце высекало из них то же беспощадное сверканье, что исходило от меча на вершине рукотворной горы. Но у каждого из вновь пришедших был и свой акинак – длинный, тяжелый, обоюдоострый, – и все они вдруг взметнулись враз и обрушились на пленных!

Люди взревели, словно буйволы, почуявшие смерть, заметались, забились, толкаясь, и каждый пытался за спиной соседа найти спасенье от неминучей гибели, но длинные копья стражей своими острыми наконечниками сдавили их со всех сторон, сбили в кучу, заставили стоять недвижимо. И недвижимо глядеть, как то одного, то другого выхватывают из толпы, окропляют его голову вином из кубков, а потом мгновенным, неуловимым движением меча закалывают. Движения были точны – так, чтобы кровь стекала в роскошные бронзовые сосуды. И пока одни воины обезглавливали труп и насаживали его голову на кол – такими кольями была огорожена вся площадка для жертвоприношений, – другие возносили сосуды с кровью на самый верх горы из хвороста и окропляли акинак, воздвигнутый там. Вволю поили жестокого Бога бойни!

А потом они отрубали у мертвых правые руки и швыряли к основанию горы, словно к изножию гигантского жертвенника. Больше никогда, никогда, даже в царстве мертвых, не поднимут эти люди меча против победителей!..

Пахло дымом и кровью.