Никита Калинин - Под сенью исполинов

Он по-особому вёл диалог с Ординатором. Весьма. Не постоянно, но всякий раз, когда на то выдавалась возможность. Длительное увлечение Реконструктором, конкретно дисциплиной «творец», позволило Александру Александровичу развить отличное воображение. Этим он и пользовался.

Командир закрыл глаза. Миг, и он уже ощущал себя сидящим на кухне, верхом на трёхногой неустойчивой табуретке, не понять вообще каким образом сделанной из тонюсенького крашенного металла. Рядом стояли неизменные: белый стол, дёшево стилизованный под мрамор, то и дело грохочущий при выключении холодильник, газовая плита с синим обшарпанным чайником, и старый, обклеенный декоративной плёнкой, гарнитур. На полу терпеливо дожидалась своего часа миска Бэтмена — кота, которого Саныч так и не мог сюда додумать, то ли из-за лени, а то ли потому, что кот тот в реальности жил гораздо позже и никогда не видел данной кухни. Что, впрочем, не мешало миске оставаться исправно полной.

Александр Александрович осмотрелся: ничего не забыто ли? Зелёные обои — когда-то предмет десятков однотипных хохм — никуда не делись. Всё, вроде, было на месте. Он тоже был тут. Стоя спиной, наливал кипяток из синего чайника в покрытый пятнами заварник. Он — это Вандал. Точнее, его мнемокопия.

Всё это являлось некоторой вольностью со стороны Подопригоры, ибо без определённой поддержки Ординатора ничего не вышло бы.

Чай встал на стол — «чёрный и крутой как чёрт». Вандал сел. Когда-то очень давно, ещё в самые первые разы, Саныч старался избегать прямого взгляда на него. Странно даже — сотворить устойчивую мнемосцену для периодических «встреч» с давно умершим другом, и притом не глядеть тому в лицо. Объяснялось всё просто: мимика — это единственное, что совсем не поддавалось Санычу, как скульптору. Как ни старался он, а лицо неизменно оставалось безжизненной гипсовой маской, не выражавшей никаких эмоций. Абсолютно. И даже когда Вандал говорил, двигались разве что тонкие губы, а выглядело это даже жутче, чем иные сетевые страшилки.

Мнемосцена полнилась только зрительными и слуховыми эффектами. Ни вкуса, ни запаха, ни тактильных ощущений она не передавала. Реконструктор — там да. Там всё это присутствовало, да ещё как! Недаром за первые пять лет существования он проглотил всех конкурентов без остатка.

Какие то были пять лет — Александр Александрович прекрасно помнил. Он относился не просто к первым игрокам в Реконструктор, он был бета-тестером, но никому из клуба ни разу не похвастался. Поначалу, следуя уже накатанным путём, ребята из «Варгейминг» склонили Реконструктор к военной тематике: Пунические, Тридцатилетняя, Реконкиста, Первая и Вторая Мировые — да все войны не перечислишь! Когда же Александр Александрович вновь приехал в свой старый клуб в сорок девятом, где уже тогда ни шатко ни валко шли восстановительные работы, никто и не помышлял больше о «романтике» войны.

Вандал сидел и молчал. Взгляд устремлялся в Саныча, но сказать, что он именно смотрел на него язык бы не повернулся. Как нельзя утверждать, что манекен в супермаркете, пусть и с хорошо прорисованными глазами, на кого-то именно «смотрит». Вандал как раз и был манекеном, только вдобавок ко всему ещё шевелился, говорил, и выглядел как старый друг.

— Доступ к информации: майор межпланетной службы, Подопригора Александр Александрович, командир экспедиции за номером тридцать три, — самовольно заговорил Ординатор, разлепив тонкие губы Вандала.

Друг Саныча отличался плечистостью, оттого бесполый голос из его уст порой производил достаточно комичное впечатление. Да ещё этот хвост на затылке — протест против нахлынувшей тогда моды на короткие стрижки у молодых людей.

— Дай мне ретроспективу визуальных образов из отчёта по Ясной за две тысячи тридцать девятый год.

— Ретроспективы готовы. Общее количество — одна тысяча триста сорок восемь мнемокадров.

— Основные маркеры?

— Отсутствуют.

Саныч нахмурился. Маркеры имелись всегда. Они могли не соответствовать помеченному мнемокадру, могли быть откровенно идиотскими — всякое случалось. Но чтоб вовсе ничего не было отмечено…

Он встал и подошёл к окну, за которым его ждал чужой, поражающий одновременно узнаваемостью и чуждостью, красочный мир. Он видел джунгли, в которых деревья срослись кронами, подставляя под лучи местного светила почти сплошную бугристую поверхность из крупных синевато-зелёных мягких иголок. Слепяще-белый песок уходил в застывшие океанские волны, а изумрудное небо, ближе к светилу обретавшее кислотные оттенки, не имело ни единого облака или тучи.