Георгий Мартынов: Кто же он?

— От чего отказался?

— От поездки ко мне, в Канаду, и от работы со мной. Я предложил ему такое вознаграждение, от какого не должен был отказываться ни один здравомыслящий человек. Но он отказался. И тогда я возмутился. Признаю, в этом я виноват. В пылу гнева, я подвержен припадкам гнева, — прибавил Фаулер, — я усыпил его и внушил желание ехать. Вернее, перейти границу неофициально, потому что я понимал: его могут не отпустить. Когда я разбудил его, он согласился. И неожиданно для меня попросил оружие. Я подумал, что он боится переходить границу безоружным, и отдал ему пистолет. Вот и всё. Мне не могло прийти в голову, что он так им воспользуется.

— А вы не опасались, что он обратит ваш пистолет против нас же самого, чтобы избавиться наконец от вашего насилия над его волей.

— Этот вопрос, — ответил Фаулер, — свидетельствует, что вы плохо разбираетесь в вопросах гипноза. Миронову не могла прийти мысль о каком-либо внушении. Свое согласие он считал добровольным.

Круглов посмотрел на Снегирева. Профессор кивнул головой, подтверждая слова Фаулера.

— Почему, — спросил он, — вы не прибегли к усилителю?

— Во-первых, потому, что он был в данном случае не нужен. А во-вторых, у меня его нет. Брать с собой усилитель было ни к чему. Я приехал как корреспондент, и только как корреспондент.

Было несомненно, что Фаулер говорит правду. И ясно было, что он совершенно не сознает всей низости своего поведения. С его точки зрения, он хотел Миронову добра, а предложение было естественным и выгодным для Миронова.

— У меня нет больше вопросов к вам, мистер Фаулер, — сказал полковник.

— Значит, я свободен?

— Пока еще нет. С вами хотят поговорить в другом месте. Не буду вдаваться в анализ ваших поступков, скажу только: по нашим законам вы не безгрешны. Но это опять-таки вам разъяснят не здесь.

— Разрешите задать один вопрос, — попросил Лозовой.

— Задавайте!

— Почему, мистер Фаулер, вы не сказали Миронову о том, что он фактически никого не расстрелял?

— Потому что это не так просто было сделать, как вам кажется. Стереть в памяти то, что было ранее внушено, требует времени, которого не было, и более мощного усилителя, чем мой портативный аппарат. Слово «стереть», конечно, примитив, — добавил Фаулер. — Миронов мне не поверил бы. Я обдумал его положение и приказал ему переменить фамилию. Больше я ничего не мог сделать.

— Но ведь должны вы были понимать, что воспоминание о расстреле своих же товарищей…

— Какое воспоминание? — перебил Фаулер. — Никаких воспоминаний у него не было.

— Почему же он искал смерти?

— Я не знаю, искал ли он ее. А если искал, то на это была другая причина. О расстреле он помнить не мог. — Фаулер задумался. — Вы говорите, он искал смерти. Это точно?

— Не может быть никаких сомнений. — Лозовой указал на Нестерова. — Вот он был командиром того отряда, куда вы оба попали после боя в опорном пункте. А я был комиссаром этого отряда. Миронов — Михайлов упорно искал смерти в бою. Что-то мучило его всё время. Я считаю, что он помнил и его терзала совесть.

Фаулер пожил плечами.

— Помнить он никак не мог, можете спросить профессора Снегирева. Он подтвердит мои слова. Но я вспоминаю, что Миронов говорил мне, что почему-то не помнит допросов в гестапо. Я отвечал ему, что он находился в состоянии гипноза, что сделать это меня побудила жалость и желание избавить его от сознания пыток, от боли. И что по этой же причине он подписал обязательство сотрудничать с немцами. Я тут же прибавил, что переброшу его к партизанам в самое ближайшее время и, следовательно, никакого сотрудничества не будет и его совесть может быть чиста.

— И он вам поверил? — спросил Снегирев.

— Думаю, что поверил. Но он несколько раз возвращался к этому разговору.

Профессор наклонился вперед и, пристально глядя в глаза Фаулеру, спросил:

— Скажите, когда в номере гостиницы вы внушали Миронову согласиться на ваше предложение, не вспомнили ли вы случайно о событиях прошлого?

— Вы имеете в виду мнимый расстрел?

— Да!

— Кажется, вспомнил. Да, точно, воспоминание мелькнуло. Но ведь это естественно… — Неожиданно канадец вскочил. Растерянность, даже смятение ясно отразилось на его лице. — Вы думаете?..

— Да, — грустно ответил профессор. — Именно это самое.

— О, боже великий! Значит самоубийство?..

— Сомнений быть не может. Самоубийство — ваша вина! Правда, невольная, этого я не могу отрицать.

— Я никогда не прощу себе!