Сергей Алексеев - Молчание пирамид

— Ты впервые в таком обществе?

— Ну, конечно…

— Привыкай. Они никогда не говорят без подтекста.

Плюхач молча проехал через все огромное болото, сосредоточившись лишь на руле, как автогонщик, и лишь когда свернул на просеку электролинии, перевел дух.

— Не привыкну… Все время чувствую себя дураком. Ты-то мне объясни, что происходит? С какой стати они все сюда пожаловали?

— Нас с тобой встречать.

И он в третий раз задал один и тот же вопрос:

— Ну а мы куда?

— А мы провожать…

Путь в Горицкий бор зарастал сам, без всякого вмешательства, как и брошенные людьми селения вдоль исчезнувшей реки Сватьи. Когда-то привитый к сухой земле, мох пустил корни, набрал силу и мелкий, щетинисто-жесткий, расползся повсюду, сковав сыпучие пески.

Он не выглядел просто растением, требующим воду и питательные вещества; скорее всего он был первоначальной материей, существующей для возникновения другой, возможно, более развитой, жизни, и там, где, кажется, ее и быть не должно. Мох пружинил под ногами, как сапожная щетка, и только по речному руслу, вровень с берегами засыпанными песком, он поднимался по щиколотку, и по этому, а еще по цепочке мелких, как битое зеленое стекло, озер можно было угадать прошлое течение Сватьи.

Но при всей своей жизнеспособности эта материя была легко уязвима даже обыкновенной кожаной обувью, поэтому люди шли босыми, ставили ноги с носка на пятку, и получалось, будто идут крадучись. Стоило только чуть резче поставить ступню, как раздавался треск, будто раздирали ткань, и едва видимая прореха тут же наполнялась алым и текучим, будто кровь, песком.

Многие деревни были дочиста сожжены либо разобраны еще во времена, когда поблизости отсюда обнажилась пустыня, и из густого, буйного хвойника странным, даже пугающим призраком возвышались полузанесенные остовы русских печей, как остатки некой погибшей цивилизации. Картина была унылая, печальная, но вместе с тем не покидало ощущение, будто на этой земле наступило обновление, точнее, очищение ее, поскольку прошлое уже почти растворилось, настоящее было нетвердым и зыбким, как мох под босой ногой, и оставалось лишь одно бесконечное будущее.

Горицкого бора как такового пока что не существовало: во все стороны открывалась все та же барханная пустыня, но уже темно-зеленая от мха и густой молодой поросли сосен. Над этим безбрежным пространством шумел ветер, но уже чистый, так что можно было не щуриться, и лишь чуть солоноватый, как слезы.

И здесь невозможно было заплутать, как в лесу, ибо с вершины каждой дюны открывался такой же бесконечный и далекий, как будущее, горизонт.

На все четыре стороны…

Однако все, кто шел или, вернее, крался по нему в тот день, жались друг к другу и старались держаться вместе, хотя это были совсем разные люди, а некоторые видели друг друга впервые. Зеленая пустыня, где отчетливо слышались лишь ветер и шорох шагов, была наполнена гулом низкого голоса, который уже не воспринимался человеческим слухом, но отчетливо чувствовался и, это рождало необъяснимый детский страх. Голос этот возникал ниоткуда, и раскатистый, заставлял вибрировать пространство, проникал в плоть сквозь кожу, отчего душа начинала звенеть монотонным шмелиным жужжанием, слышимым лишь самому себе. Звук этот не давал говорить, будто сковывая речь, и все — пророки, просто люди, посвященные в таинства Горицкого бора, и чужаки, ступившие сюда впервые, одинаково напряженно молчали весь трехчасовой путь.

И каждый сам определял, чей это голос звучит в нем…

Ящерь с Ящерицей шли впереди всего-то на десяток шагов, но Самохину казалось, что они уже далеко и с каждой минутой отрываются все дальше, хотя расстояние не увеличивалось. Наверное, это был знакомый уже обман зрения, странность оптики атмосферы, или земные пророки начинали свое существование в неком другом измерении, не подвластном разуму.

Единственные из всех, они шли обнаженными, совсем рядом, но не касаясь друг друга: мальчиковая фигура пророка и еще незрелая, подростковая — его жены. Лишь изредка, когда налетал порыв ветра, их длинные волосы вскидывались летящими прядями, соприкасались на мгновение и возникало розоватое свечение, возможно, статического электричества.

Иногда Ящерь замедлял шаг или вовсе замирал, вдруг уставившись в землю или небо, возможно, вспоминал что-то или на минуту цепенел от неожиданно посетившей его мысли. И тогда все, идущие позади, останавливались и ждали, а Ящерица не замечала этого и продолжала движение, напоминающее балетное — едва касаясь мха только пальчиками, она быстро перебирала ногами, и Самохину чудился ее сдавленно-восторженный стон.